Песах Амнуэль - Чисто научное убийство

— Сколько? — спросил Роман.

— Что — сколько?

— Сколько, — нетерпеливо сказал Роман, — я должен тебе за переплетные работы?

— Чашку кофе покрепче и историю расследования — покруче.

— Кофе — пожалуйста, а с расследованиями туго. Самое крутое из известных мне расследований описала Батья Гур в своем последнем романе «Убийство в театре».

Я еще не успел купить эту книгу, хотя и читал рецензию в газете «Маарив».

— Только не нужно пересказывать сюжет, — сказал я. — Самое дурное качество человека — это желание пересказать сюжет детектива, да еще и приврать при этом.

— Не беспокойся, — успокоил меня Роман. — Я не читал этого романа и надеялся, что ты уже купил книгу и дашь мне ее, когда я расправлюсь с Квином.

— Почему же ты утверждаешь, что расследование Батьи Гур — самое крутое? — удивился я.

— Мне известно дело, которое Батья положила в основу книги. Правда, я не знаю, кто убийца…

— То есть? Тебе известно дело, и ты не знаешь?..

— Я знаю то, что происходило на самом деле, — пояснил Роман.

— Но Батья обычно полагает, что реальность слишком тривиальна, а реальные убийцы просто недостойны внимания писателей. Поэтому мне никогда не удается, читая ее роман и зная каждую деталь дела, которое Батья описывает, угадать, кому же она доверила убить человека. То это бывает главный свидетель, приятнейший человек, который в жизни и мухи бы не обидел. То вдруг оказывается, что убийца — тот, кто в реальной жизни был убит сам…

— Это называется творческой фантазией, и не вам, полицейским, пытаться понять этот феномен. Писатель стоит выше жизненной правды.

— Историк тоже?

— Историк описывает факты, — сухо сказал я. — А факты, да будет тебе известно, тоже выше жизненной правды.

— Не понимаю, — развел руками Роман. — У вас, историков, изощренная логика. Рукопожатие Биби с Арафатом — это жизненная правда или исторический факт?

Я не успел ответить — зазвонил телефон.

У Романа Бутлера есть еще один существенный недостаток. Когда он ведет телефонный диалог со своими сотрудниками, по выражению его лица невозможно догадаться, о чем идет речь. Доклад оказался довольно длинным, и я успел продегустировать кофе, сваренный, естественно, не Романом, а его женой Леей: самому Роману никогда не удавалось добиться такого аромата, даже если он действовал строго по инструкции, опубликованной однажды в пятничном выпуске «Маарива».

Комиссар сказал «хорошо» и положил трубку.

— Что «хорошо»? — не удержался я от вопроса.

— Да ничего хорошего, — буркнул Роман, не успев согнать с лица маску сосредоточенного внимания. — Извини, Песах, мне придется уйти. Дела.

Он на минуту скрылся за дверью спальни, о чем-то переговорил с женой, уже лежавшей в постели, а когда опять появился в салоне, то увидел меня в той же позе и с чашкой недопитого кофе в руке.

— Ты остаешься? — поинтересовался Роман. — Учти, я могу задержаться на всю ночь.

— Кого убили-то? — спросил я.

— Завтра прочитаешь в газетах, — отрезал Роман.

Я молча допил кофе и поудобнее устроился в кресле. Кресло было глубоким, и для того, чтобы извлечь меня силой, Роману пришлось бы вызвать подкрепление.

— Ну хорошо, — вздохнул он. — В двух словах: убит Иосиф Гольдфарб, известный хирург. Для тебя, Песах, ничего интересного — обычное ограбление, хозяин оказался дома и…

Человек я, в общем, здоровый, и, честно говоря, не имею представления, на чье лечение моя больничная касса тратит те деньги, которые снимает с моего счета. Я не знал никакого иного Гольдфарба, кроме известного парламентского перебежчика. Насколько я помнил, тот Гольдфарб не имел никакого отношения к медицине.

— Известный хирург, — пробормотал я. — Значит, журналисты уже в курсе. На место преступления они наверняка приедут раньше тебя. Ты полагаешь, что историк не имеет права увидеть то, что видит любой борзописец?

— Если ты не спустишься к моей машине через девяносто секунд, — сказал Роман, — я уеду без тебя.

Я успел за пятьдесят.

Вилла Гольдфарба находилась в северо-западной части Герцлии-питуах, в километре от скоростной трассы Тель-Авив — Хайфа. Фешенебельный район, ничего не скажешь, вилла наверняка «тянула» на миллион. Впрочем, в темноте я мог и ошибиться — в сторону занижения, естественно, мне вообще трудно представить себе количество денег, большее, чем моя месячная зарплата.

По дороге (Роман включил мигалку и сирену, и от нас шарахались даже панелевозы) я задал несколько наводящих вопросов и уяснил для начала, что Гольдфарб после очередного развода жил на вилле один, что материальных ценностей у него в одном лишь салоне было наверняка миллионов на пять, что именно взято, пока неизвестно, но что-то взято наверняка, это видно невооруженным глазом.

— Чьим невооруженным глазом? — спросил я.

— Инспектора Соломона, — сказал Роман. — Он производил первичный осмотр места преступления.

Журналистов около виллы еще не было — видимо, они не рисковали ездить с такой скоростью, как Роман. А может, они попросту еще ничего не знали. Перед виллой стояли две полицейские машины, перегородив проезд, и регулировщик направлял проезжавший мимо транспорт в объезд, по улице Царей Израилевых. Инспектор Соломон оказался детиной под два метра, способным, по-моему, одним взглядом заставить любого злоумышленника самостоятельно надеть на себя наручники. Он тихо доложил Роману обстановку и повел комиссара к дому. Я поплелся следом, хотя меня и не звали.

— Песах, — сказал Роман, обернувшись, — ни к чему не прикасайся, не высовывайся, не разговаривай, смотри глазами.

К сожалению, я и не умею смотреть ничем иным, а глазами я видел лишь спину инспектора впереди и путь к возможному отступлению сзади. Пришлось сразу же нарушить инструкцию и высунуться, иначе я мог бы судить о ходе следственных действий лишь понаслышке.

Салон меня поразил — нигде в Израиле я не видел прежде такой лепнины на потолке и такого количества картин на стенах. Я не специалист в живописи и могу сказать одно: рамы были очень дорогими. На холстах же изображались, в основном, пейзажи, выполненные в очень реалистической, я бы даже сказал, натуралистической манере — от снежных гор веяло холодом, а в лесу можно было заблудиться. Я сказал «в основном», потому что в четырех самых больших рамах пейзажи отсутствовали — взгляду открывались голые стены салона. Натурализм, граничивший с примитивизмом.

— Взяты четыре работы фламандской школы, — сказал Соломон, показав на пустые рамы. — Это можно сказать точно, поскольку у меня есть список. Очень аккуратно сделано: полотна вынуты из рам, а не вырезаны.

— Что еще исчезло — кроме картин? — спросил Роман.