Песах Амнуэль - Чисто научное убийство

Но тот вечер будто был выдран не из моей, а чьей-то иной жизни. Страсти, что меня обуревали, были, естественно, моими, у меня и сейчас участилось дыхание, и в горле возник комок, а кровь прилила к вискам — и все-таки, я будто видел себя со стороны; ощущения были моими, а зрение чужим, я метался по площади и почему-то не мог найти входа в гостиницу, хотя — зрение-то меня не обманывало — ярко освещенный вход находился буквально в десятке метров…

Я убил бы эту женщину, если бы встретил опять.

Точнее — мог бы убить.

Но это желание совершенно не объясняло простого факта — как в моем кейсе появился футлярчик с шипами, один из которых был отравлен…

Чьи-то пальцы коснулись моего затылка, и воспоминание стерлось, как изображение мелом на доске — осталось только грязное пятно и потеки ощущений, теперь уже казавшихся чужими.

— Вы вспомнили что-то неприятное, — утвердительно сказал Люкимсон, мягкими круговыми движениями массируя мне затылок.

— Да… — произнес я и во-время прикусил язык, потому что следующей фразой просилось: «я ее убил, но я хочу вспомнить, где я взял шипы!» И откуда я мог знать, что Айша Ступник полетит со мной в одном самолете? Более того — в соседнем кресле?

— Голова у вас уже не болит, верно? — спросил Люкимсон. — Голова должна пройти.

Голова действительно не болела. Не болела настолько, что я вообще не чувствовал, есть ли она на плечах. Наверное, нет. Если бы была, я сумел бы, потянув за уже обнаруженную ниточку, вытащить ее и увидеть то, что происходило со мной, когда я все-таки вернулся в гостиницу.

Зачем? Зачем я хочу это вспомнить? Чтобы найти окончательные и однозначные улики против самого себя? Чтобы, наряду с мотивом, я имел бы еще и доказательство преступного замысла? Доказательство того, что я все тщательно обдумал и осуществлял свой план методично и хладнокровно?

Ведь достал же я где-то на ночь глядя футлярчик с шипами.

Не хочу я это вспоминать.

Потому что, если, ко всем прочим доказательствам, я вспомню еще и это, мне останется очень простой выбор. Или пойти к Роману и все рассказать, а за уликами дело не станет.

Или…

— Послушайте, Песах, — беспокойно сказал Люкимсон. — Сейчас вам просто нужно отдохнуть. Все, что я мог сделать с вашим биополем, я сделал. Хотите, проверю рамкой, убедитесь сами?

Я помотал головой. Интересно, как он станет орудовать рамкой — здесь и рук-то развести негде…

— Но ведь она была на телевидении, — сказал я. — Это уж вовсе ни в какие ворота не лезет!

— Кто? — удивился Люкимсон. — Вы о ком, Песах?

Пришлось прикусить язык еще раз. Интересно, — мелькнула мысль, что стал бы делать этот экстрасенс, если бы я рассказал ему сейчас обо всем, что вспомнил благодаря его вмешательству? Пошел бы звонить в полицию? Или молчал бы, благо есть такое понятие, как врачебная тайна? Впрочем, это глупости. Клятву Гиппократа Люкимсон наверняка не давал.

Я должен знать, что было потом. Я наверняка не засну, пока не вспомню. Самое ужасное из всего, что есть на свете — это сомнения. Так сказал Отелло, и был прав, хотя до сих пор у меня не было возможности проверить это утверждение на практике.

— Послушайте, — сказал я, сделав вид, что массаж головы доставляет мне неизъяснимое блаженство, — наверное, вы еще не до конца вправили мне ауру. По-моему, она выпирает вот здесь, я провел руками в области сердца и желудка.

— Это будет стоить еще пятьдесят шекелей, — неожиданно сухо проговорил Люкимсон и посмотрел на часы, висевшие в простенке. Часы показывали половину первого — действительно, пора было и честь знать. Люкимсон, видимо, решил, что миссию свою выполнил, и теперь я просто хочу получить удовольствие, а за удовольствие нужно платить, это естественно.

Я полез в карман за чековой книжкой, но экстрасенс мягко перехватил мою руку.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Это ваше решение, но я вовсе не уверен, что оно не повредит вашему здоровью. Видите ли, всякое лекарство хорошо в меру, а потом оно превращается в яд.

— Во что?

— В яд, — повторил Люкимсон. — В собственную противоположность.

— Да, конечно, — пробормотал я. Лекарство его давно уже превратилось в яд — тогда, когда я начал вспоминать тот вечер, и тот банкет, и ту женщину.

— Ну хорошо, — вздохнул Люкимсон и опять демонстративно посмотрел на часы. Похоже, он намерен был повысить плату за обслуживание, включив ночной тариф. — Сядьте удобнее и расслабьтесь…

Рина легла спать, не дождавшись меня — в окнах было темно. Ниже, в квартире Бутлера, горел свет в салоне. По идее, мне и нужно было сейчас идти не домой, а к комиссару — признаваться. Я был уверен, что мое признание снимет у Романа камень с души — наверняка он имел что-то против меня, не мог не иметь, и только наша дружба заставляла его пока закрывать глаза на улики, которые казались ему нелепыми. Наверняка Липкин весь день твердил ему что-нибудь вроде: «Песах сидел рядом с ней… Если кто и мог, то только он… Да, нет ни мотива, ни возможности, но иначе вообще получается мистика…» Я поднимался по лестнице, не включая света — а вдруг Роман смотрит в глазок и сможет меня увидеть? Проходя мимо его двери, я прислушался — в салоне было тихо, никакого движения. А если Роман стоит сейчас по ту сторону двери и слушает мои шаги — он ведь мог видеть в окно, как я подхожу к дому?

Стараясь ступать бесшумно, я поднялся к себе, ключ повернулся в замке с оглушительным скрипом, дверь отворилась с грохотом ворот старинного замка. Господи, почему я раньше не обращал на это внимание?

— Это ты? — спросил в темноте голос Рины. Конечно, она не спала, лежала в темноте и выдумывала. Фантазии ее были нелепы, потому что правду она не знала.

Скоро узнает. И что тогда?

— Как ты себя чувствуешь? — спросил голос. — Помог тебе экстрасенс?

Слово «экстрасенс» Рина произнесла с едва заметной иронией. Наверняка, когда я ушел, она решила, что у меня не так уж и болит голова, не говоря обо всем прочем, и мне просто захотелось проветриться. Она-то знала, что я никогда всерьез не воспринимал эту публику, где один шарлатан отличался от другого лишь величиной самомнения.

Что мне ей сказать?

Нужно вести себя, как ни в чем ни бывало — по крайней мере, пока. Пока я не приму окончательного решения.

Быть или не быть — таков вопрос.

— Да, — прошептал я, будто в квартире был кто-то третий. — Все прошло.

И ведь я был прав: все действительно прошло.

Итак, по порядку. Сначала — мотив.

Самый что ни на есть банальный — ревность. Отелло в припадке ревности задушил бедную невинную Дездемону, хотя любил ее больше жизни. Дон Хозе зарезал Кармен как курицу, Канио убил Недду, и еще тысячи мужчин, не только в литературе и театре, но и в жизни, отправляли любимых женщин к праотцам. Так что не я первый, не я последний.