Хорхе Борхес - Образцовое убийство

Но – башня над виллой «Мирадор» уже замелькала сквозь кроны лавровых кустов, мой экипаж остановился. Я поцеловал billet doux, [140]назначавший свидание, распахнул дверцу коляски, прошептал волшебные слова: «Venus, adsum», [141]– и легко выпрыгнул из экипажа, приземлившись прямо в центр грязной лужи, в чьи верхние слои зеленоватой жижи я погрузился безо всяких с моей стороны усилий. Дозволено ли мне будет признаться вам, что эта подводная интерлюдия продолжалась весьма недолго? Цепкие руки выдернули меня из трясины, а принадлежали они доброму, беспокойному самаритянину, имя которому – полковник Хэррап. Опасаясь, несомненно, отточенной реакции большого мастера savate, [142]Хэррап и лжевозница (оказавшийся не кем иным, как моим закадычным врагом – отцом Брауном [143]) пинками отконвоировали меня до спальни Ады Пуффендорф. Рука этой дамы имела продолжение в виде устрашающего хлыста, но открытое окно, выходившее на залитую лунным светом сосновую рощу, манило меня всеми прелестями grand air. [144]He сказав ни слова на прощание, не попросив извинения, не позволив себе ни единого – легкого или саркастического – замечания, я просто выпрыгнул через окно в ночной сад и что было сил рванулся прочь, петляя между клумбами. Возглавляя целую свору собак, число которых вслед за их лаем росло лавинообразно, я проскочил оранжерею, теплицы, промчался мимо ульев, перескакивая то и дело через канавы и рвы, и, наконец, выскочил на улицу. Не стану отрицать: судьба благоволила мне в ту ночь. Излишние предметы одежды, которые в немалой степени замедлили бы бег другого, менее ловкого, чем я, человека, на мое счастье, были содраны с меня цепкими челюстями моего лающего эскорта. Вот уже классические решетки, ограждающие виллы, сменились заборами фабрик Пекю, фабрики – придорожными забегаловками типа «Перекуси-на-ходу», забегаловки – безвкусными пригородными домишками, домишки – кирпичными стенами и щебеночными дорожками, а я все так же, без единой секунды передышки, увлекал за собой целую стаю собак. Не останавливаясь, я разобрал в собачьем гвалте отдельные модуляции, свойственные человеческим голосам; эта новость вовсе не привела меня в восторг – я прекрасно отдавал себе отчет в вероятной принадлежности воплей все тем же двоим: полковнику и священно-кучеру. Я бежал, и бежал, и бежал под слепящим светом, бежал сквозь ободряющие крики, свист и аплодисменты, бежал, не останавливаясь, даже забежав за финишную черту, бежал до тех пор, пока меня не удалось задержать посредством множества объятий и вручения медали и приза – откормленного индюка. Не обращая внимания на протесты других покусанных и на грозу, ласково обмывшую лоб победителя за мгновение до того, как укутать его шуршащим плащом дождя, жюри, по праву возглавляемое некоей гага avis [145]из незабвенной компании Хуана Р. Пееса, [146]единогласно объявило меня победителем этого марафона.

Выдержка из письма доктора Ладислао Баррейро, отправленного из Монтевидео и полученного доном Исидро Пароди 1 июля 1945 года: «…от удивления, виновником которого буду я, вы сляжете в тюремный лазарет. Можете ломать себе голову сколько угодно, но разгадка проста: я всего лишь выполняю обещание: держу слово чести, как бы при этом ни давили на меня обстоятельства. Не стану излагать всю историю, частью которой я сделался; я намерен лишь дополнить показания Свиноподобного Свидетеля.

Нижеподписавшийся направляет вам сие послание из своей винной лавки, имея некоторые виды на… ouro verde do Brasil, [147]предварительно скупив на рынке весь цикорий.

После нашего с вами разговора я подключился к делу. Строго, как часы, я следовал всем вашим указаниям, твердо зная, что вы меня не выдадите. В тот раз, когда вы прижали меня к стене, я подробно описал вам во всех деталях свое участие в том печальном происшествии. Теперь я переношу свой рассказ на бумагу, чтобы не возникло и тени сомнения в истинности моих слов.

Как вы уловили с ходу, речь идет об истории с иноземцем, убитым в беседке, которому я всадил пулю между затылком и плешью.

Акт первый. Занавес поднимается, открывая взгляду зрителей обшарпанную, убогую библиотеку. Вся моя в ней работа заключалась в приемке и оприходовании новых книг. С ударом гонга появляется человек по имени Ле Фаню, который с помощью лжи и клеветы добивается того, что в Министерстве ко мне проникаются враждебностью. И какова жалкая награда, полученная незнакомцем за подлость? Я могу сказать всем, кто хочет услышать, сказать прямо и открыто: меня вышвырнули с работы, как последний кусок дерьма.

Вам известно: для того, чтобы не забыть об оскорблении, мне не требуются мнемонические навыки. [148]Если нужно догнать обидчика, я могу бегать быстрее самого Нурми – и притом в надетом пальто. И даже если вы не захотите понять меня, я могу поклясться всеми деньгами Сан-Хуана, что не появлюсь в Перосио, пока не сведу счеты с Ле Фаню. Когда меня увольняли, я чуть было не поинтересовался у него, нравится ли ему Чиппендейл.

Но ваш покорный слуга не дает волю нервам. Он выжидает, спокойный, как судья на скачках. За это время я чуть было в землю не врос, и тут судьба подкинула мне счастливый билет в виде пузатенького еврея, прибывшего из Гамбурга вместе с отосланной по рекламации партией гуано. Мне не пришлось прибегать к нажиму, чтобы этот Моисей повел себя со мной крайне вежливо и порадовал меня информацией о том, что Ле Фаню, который уже назначил епископу время для проведения обряда обручения с Пампочкой, в годы своей разгульной молодости уже зарегистрировал брак в Берлине: он был женат на его, Фингерманна, старшей сестре, глухой еврейке, которая таким образом стала Эммой Фингерманн де Ле Фаню. Я же, в виде платы за доверие, заронил в его голову одну мысль: пошантажировать двоеженца – бескорыстное с моей стороны предложение – и не без удовольствия предвкушал, как еврейчик вытрясет из него кое-какие деньжата.

От моральной победы, которая ждала меня благодаря махинациям еврея, я вскоре смог перейти к делу. Ле Фаню, которого не так-то просто обвести вокруг пальца, обнаружил, что Фингерманн, исполнявший обязанности казначея А. А. А., совершил небольшую растрату в свою пользу.

Не подумайте, что эта новость вызвала у меня сердцебиение: я поспешил поддакнуть этому morituri te salutant [149]и заверил, глядя ему прямо в похожую на задницу рожу, что отношу весь скачок прогресса нашего века на счет казначеев и бухгалтеров. При первой же возможности я сыграл в одно касание, воспользовавшись удобным случаем, и переехал в Акассусо: удобное место для житья, где уже обосновался тот бесстыжий еврей. Я расписал ему все в таких красках, что он мог только изумляться. Сначала я исподволь внедрил в его башку мысль о том, что ничего не знаю о его финансовых махинациях, – все по старому сценарию. В следующем действии пьесы я поведал ему о том, что все знаю и понимаю, что молчание – золото и что единственный способ заставить меня замолчать – это стать ipso facto [150]моей движимой собственностью, с которой я, как владелец, буду ежемесячно получать некую сумму. Пархатому не оставалось ничего другого, как согласиться, и он стал перечислять мне месяц за месяцем ту самую сумму, которую требовал от шантажируемого двоеженца. Таким образом, алчный жадюга обзавелся похвальной привычкой по тридцатым (или же по тридцать первым) числам выплачивать мне некую сумму, чтобы я не растрезвонил Ле Фаню о его растратах (о коих сам Ле Фаню мне и поведал).