Джон Карр - Смерть и Золотой человек

Постель была уже расстелена. Элинор поморщилась, ударившись о край кровати, укрылась одеялом и сразу заснула.

— Милый! — было последним, что она сказала.

Винсент Джеймс дремал в темноте.

Темнота, впрочем, была неполной; за окнами было бело от выпавшего снега. Оба окна второго этажа, из соображений гигиены, были распахнуты настежь. Они выходили на цветник — точнее, то, что раньше было цветником, — расположенный за домом. В комнате, где царил лютый холод, гулял ветер. Снег мягко шуршал по стеклам. В распахнутое окно влетела снежинка и опустилась Винсенту на лоб.

Он зашевелился и что-то забормотал. Он не спал; он находился в таком состоянии, когда разум цепляется за всякие мелочи и раздувает их до размеров чудовищной важности. Беспокойство, вопрос, на который он в течение дня не получил ответа, некое замечание, не до конца понятое им… Сейчас ему не давало покоя недоумение; он пытался найти ответ на один странный вопрос, привлекший его внимание.

— Врач? — бормотал Винсент Джеймс.

Когда пробило час, Бетти Стэнхоуп снова включила свет. Она должна со всей ясностью признать, что уснуть не в состоянии.

Наблюдатель, однако, заметил бы не только бессонницу; он заметил бы, что девушка чего-то боится.

Комната Бетти находилась на третьем этаже, над апартаментами матери. Обычно так высоко больше никто из членов семьи не спал, хотя сегодня в гостевую комнату напротив поместили капитана Доусона. На третьем этаже находились картинная галерея, напротив нее танцевальный зал, детская — самое заброшенное место в доме — и комнаты для гостей. Наверху, в мансарде, спали слуги. Над мансардой на высоте шестидесяти футов возвышался купол, венчающий домашний театр, а над куполом расстилалось бескрайнее ночное небо.

Что за шум?

Обыкновенно Бетти ничего не имела против уединенности. Ей нравилось, что, кроме нее, на этаже никого нет. Можно читать допоздна и не бояться, что кто-то заглянет к ней в комнату и начнет рассуждать о вреде позднего чтения для глаз и для здоровья. Сегодня же пустота соседних комнат давила на нее; чем ярче светила лампа, тем темнее казалось снаружи; подергивание шторы действовало на нервы.

Бетти села, опершись о подушки; одной рукой она схватилась за цепочку выключателя лампы, повешенной в изголовье кровати, другая крепко вцепилась в пуховое одеяло.

— Ник! — крикнула Бетти Стэнхоуп.

Моряки славятся умением пить не пьянея.

Капитан Доусон, трезвый как стеклышко, полностью одетый, если не считать мундира и воротничка, расхаживал по комнате, обставленной в стиле эпохи Регентства.

У капитана были крепкие нервы — в том, что касалось работы и вообще всякого дела. Но сейчас ему, казалось, было не по себе. Он закурил сигарету, положил ее на комод и, после долгого раздумья, закурил другую. Их изготовляла одна известная египетская фирма; в Англию сигареты ввозились беспошлинно. Недаром таможенники в портах так придирчиво досматривают корабли ВМФ!

Время от времени капитан взглядывал на портрет Элинор Стэнхоуп в кожаной рамке, который стоял у него на комоде, точно посередине — Рой Доусон был очень аккуратен. Перед тем как лечь спать, он положит портрет назад, в чемодан, чтобы горничная, которая принесет ему утренний чай, не сочла его сентиментальным простофилей.

Время от времени капитан болезненно морщился; его гримасы встревожили бы любого человека, не имеющего отношения к медицине. Казалось, Рой Доусон ругается про себя. И какого черта ему взбрело в голову предлагать руку и сердце на глазах у всех? Что хорошего вышло? Да, в лицо ему никто не рассмеялся, но уж, наверное, повеселились они после его ухода!

Ты просто болван, Рой Доусон, самый настоящий болван! Да! Повторил бы ты все то же самое? Да!

Наконец капитан замедлил шаг. Самобичевание сменилось задумчивостью. Вокруг рта четче обозначились складки, похожие на запятые. Он кивнул.

— Бриллианты! — прошептал капитан Доусон.

Комната, которая находилась под спальней Бетти, некогда принадлежала Флавии Веннер.

Сейчас, как и всегда, портрет Флавии кисти сэра Эдварда Берн-Джонса висел над камином.

Сейчас, как и всегда, стены, по современной моде, были обиты атласом; обивка подчеркивала роскошь и удобство обстановки. Здесь, наверное, Флавия сидела перед трюмо и любовалась своим отражением одновременно в трех или четырех зеркалах.

В настоящий момент комнату можно было не столько увидеть, сколько постепенно разглядеть — линию за линией, плоскость за плоскостью. Занавеси были задернуты неплотно. Одно окно приоткрыто. В некотором отдалении, за холмом, в деревне, на фоне падающего снега голубым светом мигали уличные фонари. Хотя в самой комнате было темно, в нее проник лучик света, когда Кристабель Стэнхоуп, которая сидела у окна, накинув на плечи шубу, чуть отодвинула штору.

Кристабель поежилась и закуталась плотнее. Стул под ней скрипнул.

Ужин прошел отвратительно — его сервировали не там, где положено, и оттого у всех гостей возникло чувство, будто они оказались непрошеными. Так ответила бы Кристабель, если бы ее спросили, о чем она думает. Она зевнула, ощущая приятную усталость; возможно, ей стало теплее оттого, что все в конце концов сложилось не так уж плохо. Она потянулась.

— Умно? — спросила себя Кристабель.

В четверть третьего ночи Ник Вуд наконец нашел то, что искал.

К этому времени остальные уже спали. Но настойчивый молодой человек, сидевший на кровати с блокнотом и карандашом, все не выключал лампу.

Он отбросил все личные соображения. Больше всего его беспокоило то, что начать на первый взгляд не с чего. До сих пор он занимался в основном мелкой рыбешкой — профессиональными преступниками; рутинная работа, которую ненавидят такие индивидуалисты, как Г. М. Впрочем, надо признать, и самому Нику его работа казалась довольно скучной. Но там, по крайней мере, он знал, с чего начинать. Изучив способ, каким было совершено то или иное преступление, почерк преступника, можно было с уверенностью выбирать среди полудюжины профессионалов, которые могли его совершить. Выясни, где в нужное время находились личности из списка, и полдела сделано!

Сейчас же улики выглядели не цепочками следов, а, скорее, кусочками мозаики. Их можно вертеть в руках и не догадываться, где начало, где середина и где конец.

Ник курил одну сигарету за другой — без вдохновения. От отчаяния, в очередной раз перечитав записи в блокноте, он решил следовать принципу Честертона и брести в произвольном направлении: намеренно очистить мозг от посторонних мыслей и проверить, не подскажет ли чего-нибудь так называемое подсознание.