Кейт Саммерскейл - Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл

Таким образом, Эдлин подчеркивал тот факт, что в нижнем белье девушки рылись посторонние. Намеренно или нет, но он искажал версию Уичера относительно того, как подменили ночную рубашку. Если на ней не было никаких следов, спрашивал он, какой смысл ее укрывать? С его точки зрения, «тем, кто узнал о ее пропаже в первый же день, все было ясно, и нет никаких сомнений в том, что эта вещица просто отцепилась от бельевой веревки и куда-то девалась».

Я утверждаю, что уже самого того факта, что эту юную даму грубо вытащили из ее собственного дома, да еще в тот момент, когда сердце ее и без того разрывалось от боли и сострадания к дорогому брату, самого этого факта достаточно для того, чтобы вызвать к ней сочувствие со стороны любого жителя этого графства и, более того, всех тех непредвзято мыслящих граждан этой страны, кто слышал — а слышали практически все — об этом страшном преступлении.

При этих словах Сэмюел и Констанс Кент разрыдались. Эдлин же продолжал:

То, что было сделано, действительно грозит ей гибелью — вы не оставляете этой девушке никакой надежды… А где улики? Единственное основание для ее ареста — мне, как гражданину страны, где торжествуют принципы свободы и справедливости, стыдно говорить об этом — подозрения мистера Уичера, человека, сосредоточившегося исключительно на поисках убийцы и рассчитывающего получить за его поимку награду… Я не хочу бросать на него тень, но, по-моему, в данном случае профессиональное рвение подтолкнуло его в поисках мотива преступления на совершенно беспрецедентный в юриспруденции путь. Я вынужден говорить о бессердечии и душевной черствости: я говорю о компрометации; хотя я мог бы сказать «позор», но не хотел бы употреблять слишком сильных слов. Во всяком случае, вызвав для дачи свидетельских показаний двух запуганных им школьниц, мистер Уичер самым откровенным образом скомпрометировал себя. Так пусть же ответственность за такие деяния ляжет на тех, кто привел сюда этих, по сути, детей, пусть им будет стыдно!.. Мне представляется, что мистер Уичер позволил завлечь себя на путь, уведший его далеко от существа дела. Растерянный и раздраженный тем, что не удалось найти никаких нитей, ведущих к раскрытию преступления, он ухватился за нечто вовсе не являющееся такой нитью.

Если говорить об обвинении, выдвигаемом сейчас против мисс Констанс Кент, заключил адвокат, об обвинении, грозящем сломать всю жизнь этой девушки, то, учитывая открывшиеся в ходе настоящего заседания факты, вынужден заявить, что с большей предвзятостью и несправедливостью я не только не сталкивался, но даже не слышал ни о чем подобном.

Речь Эдлина не раз прерывалась аплодисментами публики. Завершил он ее около семи вечера. Суд удалился на совещание, и, вернувшись в зал заседаний, Ладлоу объявил, что Констанс освобождается из-под стражи под залог в двести фунтов как гарантию того, что в случае необходимости она вновь предстанет перед судом.

Констанс в сопровождении Уильяма Данна покинула Темперенс-Холл. Толпа расступилась, освобождая ей путь.

Дома, как сообщает «Вестерн дейли пресс», Констанс «попала в объятия своих сестер и родителей. Они плакали, целовали, обнимали ее, и продолжалось это довольно долгое время. Но в конце концов чувства улеглись, и с тех пор юная дама бродит по дому как тень, погруженная в печальную задумчивость». Она вновь замкнулась в молчании.

С любой точки зрения позиции у детектива Уичера были слабые. Его неудача была предопределена рядом вполне конкретных обстоятельств. Он слишком поздно оказался на месте преступления; ему чинили всяческие препятствия местные сыщики — люди малокомпетентные и предвзятые; его торопили с арестом подозреваемой, и у него был слабый союзник в суде. Уичер в одном из отчетов Мейну подчеркивал, что «тут не нашлось ни одного настоящего профессионала, способного представить позицию обвинения». В обычных обстоятельствах такого специалиста должен был бы найти сам Сэмюел Кент — ведь речь шла об убийстве его сына, — но коль скоро обвиняется его же родная дочь, трудно предположить, что он будет способствовать ее осуждению. Уичер считал, что опытный юрист сумел бы более убедительно изложить версию, основывающуюся на пропавшей ночной рубашке, да и убедить Эмму Моуди повторить то, что она говорила Уичеру об отношении Констанс к младшему брату. Это были два ключевых момента. Судьям даже не пришлось бы выносить вердикт о виновности Констанс, если бы они подтвердили то, что имеющихся доказательств достаточно для ее привлечения к суду.

Но окончательно подорвала позиции Уичера речь Эдлина, представившего детектива вульгарным хищником и безжалостным монстром, готовым погубить юное создание. В этой речи содержался, между прочим, и тонкий намек сексуального свойства: будто бы полицейский всего лишь неотесанный мужлан, покушающийся на девичью невинность. Эдлину явно удалось завоевать симпатии публики. И хотя местный люд был готов признать, что лишили жизни мальчика неприкаянные и по-своему потерянные несчастные подростки — старшие дети Кента, — большинство англичан отвергали это подозрение как полный бред. Ну как представить себе то, что у девочки из почтенной семьи достанет эмоциональных сил, чтобы совершить убийство, и хладнокровия — чтобы скрыть его. Скорее уж общество было готово поверить в низость полицейского.

Расследование, проведенное Джеком Уичером, явилось лучом света, проникшим в наглухо замкнутый дом; через распахнувшиеся окна внутрь проник воздух. Но одновременно оно сделало семью предметом хищного и нездорового любопытства толпы. Полицейское расследование включает в себя малоприятные процедуры: измерение объема груди, осмотр нижнего белья на предмет обнаружения пятен пота или крови, неделикатные вопросы, касающиеся жизни добропорядочных юных девиц. В «Холодном доме» Диккенс передает ощущения, возникающие у сэра Лестера Дедлока при обыске его жилища: «благородный дом, портреты его предков, к ним прикасаются посторонние, полицейские грубо перебирают семейные ценности, на него указывают тысячи пальцев, тысячи лиц, ухмыляясь, смотрят на него». Если в тридцатые — сороковые годы XIX века детективным чтивом пробавлялась в основном лондонская чернь, то десятилетие спустя оно стало проникать в дома среднего класса, в которых нередко и происходили описываемые события. «Удивительные вещи случаются в семьях, — говорит мистер Баккет. — Даже в очень благопристойных семьях, в высшем обществе… вы даже не представляете себе… что только там не происходит».

В то самое время, когда Уичер проводил свои изыскания, «Фрум таймс» заявила «возмущенный протест против действий некоторых представителей прессы. Из заслуживающего доверия источника нам стало известно, что некто проник в дом, переодевшись полицейским, в то время как еще один репортер имел наглость предстать перед мистером Кентом и начать выспрашивать у него подробности убийства сына. С нашей точки зрения, такое поведение и такая бесчувственность ничем не лучше действий бандита, совершившего жестокое убийство». Таким образом, газета утверждала, что нарушение неприкосновенности жилища сродни убийству. Подобная позиция — ее занял и Эдлин — подкрепляется викторианской чувствительностью к «выставлению напоказ», публичному скандалу и нарушению святости частной жизни. Если в дом, где живет семья, принадлежащая к среднему классу, проникает журналист, а уж тем более полицейский, то это рассматривается как вторжение. «Выставление напоказ, как убеждает совершенное убийство, может иметь фатальные последствия — когда легкие, дыхательные пути, артерии, сердце внезапно обнажаются и становятся доступны свежему воздуху, они гибнут».