Кейт Саммерскейл - Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл

В четверг утром, 27 июля, королева Виктория приняла решение помиловать молодую женщину. [99] Притчард был повешен в пятницу. Начальник Фишертонской тюрьмы поспешил в камеру, где содержалась Констанс, чтобы сообщить ей новость, которую она выслушала со столь характерным для нее спокойствием: «Она не высказала ни малейшего волнения».

На той же неделе Джозеф Степлтон опубликовал в «Таймс» обращение к подписчикам газеты делать взносы в основанный им фонд помощи Элизабет Гаф. Деньги следовало пересылать на специальный счет в «Норт-Уилтс бэнк», в Троубридже. «Долгих пять лет, — говорилось в обращении, — эта женщина была лишена возможности получить хорошую работу, и препятствовали тому подозрения, висевшие над ней после убийства в доме Кентов». Степлтон заверяет читателей в «исключительной скромности (мисс Гаф) и чистоте ее сердца, преданности хозяину и его семье, неизменному мужеству и прямоте, демонстрируемых ею в период выпавших на ее долю испытаний». Степлтон также обращает внимание на трудное положение, в котором оказался Уильям Кент. «Этот молодой человек, хороший сын и преданный брат, отличается необыкновенной искренностью и немалыми дарованиями. Однако же над ним висит, не давая занять достойное место в жизни, мрачная туча неизбывного семейного горя. Неужели никто не привлечет к нему внимание властей? Неужели правительство отвергнет призыв предоставить Уильяму Кенту работу, соответствовавшую бы его образованию и наклонностям?»

Поскольку Констанс признала себя виновной, отказ Вагнера раскрыть все, что она говорила ему на исповеди, не вызвал возражений в суде (более того, Уиллз с самого начала решил, что он будет защищать право Вагнера на молчание по этому поводу — впоследствии он говорил Колриджу, что вполне признает «законное право священника не раскрывать тайны исповеди»). [100] Из письма, отправленного Колриджем У. И. Гладстону 6 апреля 1890 г. Клирик не отвернулся от Констанс. Вместе с Кэтрин Грим он регулярно навещал ее в тюрьме.

В августе восковая фигура Констанс Кент была выставлена в Комнате ужасов Музея мадам Тюссо, рядом с двумя другими только что изготовленными изваяниями: доктора-отравителя Притчарда и Джона Уилкса Бута, убившего Авраама Линкольна на той неделе, когда Констанс исповедовалась Вагнеру. А в тот день, когда она была помещена в камеру тюрьмы Девайзеса, Бут был настигнут и застрелен. [101] Изваяние Констанс Кент мадам Тюссо выставила только после смерти Сэмюела Кента — возможно, из уважения к его чувствам. Согласно музейным каталогам, оно было доступно для обозрения с 1873 по 1877 г.

Мировые судьи Уилтшира 4 августа обратились к сэру Ричарду Мейну с предложением выплатить Уичеру и Уильямсону сто фунтов премиальных, еще в 1860 году обещанных правительством тому или тем, кто поспособствует поимке убийцы. Это, говорилось в послании, «хоть в какой-то степени послужит признанием выдающегося мастерства и проницательности, проявленных этими офицерами при выполнении своей трудной миссии». Ответа на это обращение не последовало.

В апреле, прямо перед тем как ее доставили из Брайтона на Бау-стрит, в мировой суд, Констанс отправила письмо сэру Джону Ирдли, баронету Уилмоту, принявшему в 1860 году столь живое участие в том, чтобы помочь Кентам защитить свое честное имя. Та часть этого письма, в которой она самым подробным образом объясняет, что именно подтолкнуло ее к убийству, была переправлена в июле Питеру Эдлину, работавшему по этому делу в качестве защитника. Но поскольку защита на суде представлена не была, письмо осталось фактом частной переписки. Вот сохранившийся его фрагмент:

Я совершила убийство, чтобы отомстить за мать, чье место заняла мачеха. Она жила в нашей семье с самого моего рождения и всегда относилась ко мне с добротой и любовью (ибо моя родная мать никогда меня не любила и не заботилась обо мне), и я отвечала ей тем же, как если бы она действительно была мне матерью.

Примерно с трехлетнего возраста я начала замечать, что мать занимает в доме второстепенное положение — и как жена, и как хозяйка, а главная — она. По прошествии многих лет мне вспомнились разговоры по этому поводу, которые велись при мне, так как считалось, что мне их не понять, — мол, слишком мала для этого. В то время я всегда становилась на сторону, противную матери, и когда о ней отзывались презрительно, тоже испытывала чувство презрения. Но по мере того как с годами я начала понимать, что отец любит ее, а к матери равнодушен, мое отношение начало меняться. Теперь меня втайне коробило, когда она отзывалась о матери неуважительно или с пренебрежением.

Мама умерла. С тех пор моя любовь к мачехе перешла в самую черную ненависть. Даже после смерти она продолжала говорить о маме с презрением. В такие моменты ненависть настолько переполняла меня, что я не могла оставаться с ней в одной комнате. Я принесла смертельную клятву, отреклась от религии и отдалась душой и телом духу зла, умоляя его посодействовать в выполнении моей клятвы. Сначала я собиралась убить ее, но потом решила, что эта боль пройдет слишком быстро. А мне нужно, чтобы она почувствовала мою месть. Она украла у моей матери ту любовь, что принадлежала ей по праву. Что ж, теперь я украду то, что она сама любит больше всего на свете. С этого момента я превратилась в демона, одержимого злом и стремящегося других втянуть в круг зла, постоянно ищущего возможность осуществления своего дьявольского замысла. И я нашла такую возможность.

Почти пять лет прошло, и на протяжении всего этого времени меня либо сжигал огонь безумия, поддерживавшийся жаждою сотворить зло, либо я впадала в такое отчаяние, что готова была покончить с этой жизнью при первой же возможности. В такие моменты я ненавидела всех и желала только одного — чтобы всем было так же плохо, как и мне.

А потом все переменилось. Совесть замучила меня и пробудилось раскаяние. Несчастная, потерянная, всех и во всем подозревающая, я чувствовала себя как в аду. И тогда я решила во всем признаться.

Теперь я готова заплатить за это самую высокую цену. Жизнь за жизнь — вот все, что я могу отдать, потому что само причиненное Зло непоправимо.

Я не была милосердна, так пусть никто не просит милосердия для меня — напротив, пусть всем я внушаю настоящий ужас.

Я не смею просить прощения у тех, кому нанесла такой страшный удар. Я ненавидела, так пусть и мне наградою будет их ненависть.

Это поистине прекрасный образец покаяния. При чтении этого письма, где Констанс объясняет, почему убила Сэвила — хотела причинить дурной матери такую же боль, какая была причинена матери доброй, — дух захватывает: в нем есть в одно и то же время и безумие, и своя логика, как и в самом убийстве есть хладнокровие расчета и безумие страсти. Во всем этом повествовании ощущается некая заданность, предопределенность: дикость убийства ребенка представляется как роковая неизбежность, человек ищет возможность сотворить зло и «находит» ее.