Уолтер Саттертуэйт - Клоунада

— Очень на это надеюсь, — сказал он. Ему было немногим за двадцать. Высокий, хрупкий, белобрысый, чисто выбритый, в хорошем черном костюме; все бы ничего, если бы не лицевой тик, заставлявший беднягу непрерывно моргать.

Он повернулся к нам с Эжени и спросил:

— Как поживаете?

Мы тоже поздоровались, и тут Эжени встала.

— Мы оставим вас ненадолго, Гертруда, — сказала она снова по-французски. — Я покажу Джейн ваши картины.

— Думаю, ей понравится, — сказала мисс Стайн. — Они все хороши, а некоторые просто загляденье. Но не убегайте, не попрощавшись. Если хотите что-нибудь выпить, ступайте на кухню. У нас самообслуживание. Моя кухарка уехала сегодня к матери.

— Мне его так жаль, — сказала Эжени, когда мы отошли в сторонку. — Еще минута, и я бы сама начала моргать, просто из сочувствия, И боюсь, без конца. Я не смогла бы с собой совладать.

Я ведь почти ничего не писала тебе об Эжени, верно? Ну, пока господин Бомон и его спутница развлекают друг друга за кулисами, готовясь к выходу, я немного расскажу тебе о ней.

Она просто замечательная, Ева. Она умная, забавная и веселая. Да, разумеется, она богата, даже богаче, чем мисс Рендалл. Но, как и в случае с мисс Рендалл, это богатство не наложило на нее дурного отпечатка, не сделало ее жестче. Она получает такое же наслаждение от завитка лепестка розы, как и от покроя вечернего платья. Ее полное имя Эжени Обье де Сент, но она никогда не произносит последнюю его часть и запрещает это делать всем остальным. Титулы, говорит она, passé. [70] Здесь — «опускаем» (фр.). Она добра и сердечна. Как настоящая француженка. (Одно из проявлений ее сердечности заключается не только в том, что она выразила сочувствие несчастному молодому англичанину, но и в ее искренней жалости к тем, кому не повезло и кто не живет во Франции.) Она мне очень нравится.

Но, к сожалению, как источник сведений о Ричарде Форсайте и Сабине фон Штубен она не оправдала моих надежд. Она едва знала их обоих, а то, что она знала, по ее словам, не побудило ее узнать о них больше. Граф, ее брат, знал их лучше, сказала она, и некоторое время был, скажем так, довольно хорошо знаком с мисс фон Штубен.

Но эти отношения, которые Эжени назвала «несерьезными», прервались несколько месяцев назад, задолго до смерти господина Форсайта и мисс фон Штубен. И в день их смерти граф был вместе с Эжени в Шартре, сообщила мне она; таким образом, он не имел к этой смерти никакого отношения.

Возможно, завтра, на вечеринке, я что-нибудь от него и узнаю.

Я с таким нетерпением жду этой вечеринки. (И, признаться, встречи с графом.) Но теперь, если бы у меня как у пинкертона не было важных поводов там оказаться, я бы предпочла провести завтрашний вечер в постели.

То есть, я хотела сказать, сегодняшний вечер.

Я бы предпочла провести весь сегодняшний день в постели. И, возможно, всю оставшуюся жизнь. Я так устала, Ева.

Но у меня есть еще один повод для того, чтобы предпочесть постель вечеринкам, и я скоро тебе об этом расскажу.

Но вернемся к нашей драме. Пишем без устали.

Несколько минут мы с Эжени ходили по комнате, разглядывая картины. (Как я уже писала, картины Вирджинии Рендалл понравились мне больше. Эти же были в основном портретами мисс Стайн.) Прибыли еще гости, Они разошлись небольшими кучками по комнате и по углам. Воздух наполнился табачным дымом вперемешку со звуками болтовни и редкими вспышками смеха.

Эжени познакомила меня с гостями. С Пабло Пикассо, который говорил на милом, французском с легкой испанской напевностью. С Хуаном Грисом, еще одним испанцем. Познакомилась я и с двумя американскими авторами — Макалмоном и Кей Бойл. И тут я встретилась с Эрнестом Хемингуэем.

Я уже говорила Эжени, что мне очень понравились его рассказы. Она тогда улыбнулась и сказала, что, возможно, у меня будет возможность познакомиться с их автором. Теперь же, разглядев его в толпе, она с улыбкой направилась к нему и подвела его ко мне.

Он был просто неотразим. Крупный, энергичный и удивительно привлекательный. Не той красотой, какой обладал граф. Граф — брюнет, он романтичен, лиричен, словом, настоящий европеец. Хемингуэй же красив по-американски: он — живой, жизнерадостный, с ямочками на щеках и до смешного похожий на мальчишку. Ростом он под сто восемьдесят сантиметров, у него широкие плечи и грудь. Широкое загорелое лицо, густые темные волосы, темные усы и темно-карие глаза, и когда он улыбается своей очаровательной улыбкой, демонстрируя белые-пребелые зубы — а он делает это часто, — в уголках глаз у него образуются морщинки.

Да, сначала он был просто очаровательный. Стоять перед ним, находиться под действием его сияющей улыбки и этих сияющих глаз, чувствовать всю его кипучую мужскую энергию было все равно, что стоять перед доменной печью.

Что касается его одежды, должна заметить, она у него совсем невзрачная. Так одеваются егеря по воскресеньям, когда собираются в гости к родственникам жены: тяжелые ботинки, коричневые брюки, серый шерстяной джемпер поверх клетчатой рубашки и слегка помятый шерстяной пиджак с неисчислимым количеством пятен.

Сперва я никак не могла поверить, что этот слегка помятый и вызывающе красивый егерь и есть тот человек, который писал такую душещипательную прозу и такие рассказы. А еще через несколько минут это казалось мне тем более маловероятным.

Хемингуэй весь сиял, пожимая мне руку.

— Ужасно рад с вами познакомиться, Джейн. Англичанка, а? У меня полно друзей в Англии. Прекрасные люди эти англичане. Эжени говорит, вам понравились мои опусы?

— По-моему, — сказала я, — те рассказы, которые я читала, написаны прекрасно.

Его взгляд опустился мне на грудь.

— Прекрасно. Всегда приятно слышать такое… — он обратил свое сияние на Эжени, — …особенно от прелестной девушки, да?

Эжени улыбнулась.

Хемингуэй снова повернулся ко мне. И несколько приглушив сияние, серьезно сказал:

— Именно этого я и добиваюсь. Честности, А это самое трудное. Избавиться от всякой ерунды. Когда я сажусь, то стараюсь написать одно честное предложение, одно предложение, удачное, честное и правдивое. Порой на это уходит целый день.

— Но вы, конечно, — слабо улыбнулась Эжени, — не можете ограничиться только одним таким предложением.

— Я начинаю с одного, — проговорил он несколько раздраженно, как мне показалось. — Потом пишу второе. Самое трудное — борьба с истиной. И борьба за истину. — Он повернулся ко мне и, воссияв с новой силой, спросил:

— Так что, Джейн, вы давно в городе?

— Всего два дня.

— Хорошо проводите время?

— Замечательно. Я обожаю Париж.

Хемингуэй снова бросал быстрый взгляд на мою грудь — должно быть, чтобы убедиться, что она никуда не делась после последнего осмотра, и вновь обдал меня своим ослепительным сиянием.