Уолтер Саттертуэйт - Кавалькада

— Я не хочу подвергать Норриса опасности. Пока о нем никто не знает. Думаю, лучше всего отправить его из города куда-нибудь в безопасное место. Биберкопф получит от него описание. Может, они найдут там художника, и он нарисует портрет.

— Как вы думаете, ему удастся устроить так, чтобы Зонтага арестовали здесь, в Мюнхене?

— Не знаю. Наверно, нет. Но он может взять его, когда он в очередной раз объявится в Берлине.

— А господин Норрис? — спросила она. — Думаете, он действительно поедет в Берлин?

— Если у него варит голова, поедет.

Мисс Тернер слегка склонила голову вправо.

— Но ведь вы все равно не назовете нацистам его имя, так? Даже если он не поедет?

— Нет. Но это не значит, что они не смогут узнать его от кого-то еще.

— От кого же?

— От кого-нибудь в Берлине. В полицейском управлении.

— Но только не от Биберкопфа.

— Нет. Но я больше никого не знаю из берлинского департамента полиции. Не считая Биберкопфа с его кузеном, в Германии найдется совсем немного людей, кому я могу доверять.

Гостиница «Байеришер Хоф»

Воскресенье, вечер

20 мая

Дорогая Евангелина!

Я все-таки поднялась на лифте на седьмой этаж, где жил Эрик, и прошла по длинному коридору до его комнаты. Необычная длина коридора дала мне тысячу возможностей передумать то одно, то другое, пока я проплывала мимо всех этих закрытых, безмолвных, глухих дверей.

Добравшись наконец до его комнаты, я подняла руку, чтобы постучать. И тут же опустила руку, развернулась, вернулась по тому же коридору к лифту, спустилась на свой этаж и вошла к себе.

Честно сказать, ума не приложу, почему.

Мой поступок явно связан с господином Бомоном.

Не проси у меня никаких объяснений, Ева, потому что я не знаю, что сказать. Безусловно, господину Бомону совершенно все равно, что я делаю и чего не делаю. Если бы я все же вошла той ночью к Эрику, господин Бомон никогда бы об этом не узнал, а если бы и узнал, то, думаю, ничуть бы не огорчился.

Но когда все происходит скрытно, тайно, то мне кажется…

Не знаю, Ева. Мне почему-то все кажется довольно мерзким…

Господин Бомон, конечно, порядочный зануда. Постоянно жалуется на плохую пищу. Порой бывает настолько лаконичен, что какому-нибудь постороннему вполне можно простить, если он решит, что в одно неуловимое мгновение он взял и умер.

Но он мой напарник. И в иных случаях просто неотразим. Например, сегодня, когда он заметил, за нами слежку…

Впрочем, нет. Лучше я расскажу тебе об этом при встрече.

Вполне возможно, прошлой ночью я просто обманывала себя и вернулась к себе потому, что струсила. Мое тело уже столько лет находится в плену девственности, что приходит в ужас всякий раз, как только мне предоставляется возможность с нею расстаться, подобно долго просидевшему взаперти безумцу, который приходит в ужас при одной лишь мысли о свободе.

Ну да ладно. Сегодня я увижусь с господином Гитлером. Мы идем слушать его выступление. И я надену платье начинающей обольстительницы.

Интересно, что сказал бы о нем Эрик.

С любовью,

«Бюргербройкеллер» находилась на Розенхаймерштрассе, на берегу Изара. В шесть часов вечера, когда мы подъехали на такси к этой пивной, располагавшейся на открытом воздухе, там уже собралась небольшая толпа.

Я расплатился с водителем, вышел из машины и помог выйти мисс Тернер. Сегодня она мало походила на пинкертона. Темные мягкие волосы распущены, в качестве наряда — блестящее черное шелковое платье с глубоким вырезом, которое она купила во Франкфурте, сверху — черная шелковая шаль. Мы перешли улицу. Солнце уже садилось. В пивной все столики были заняты. Часть посетителей даже стояла. Целый взвод дородных, светловолосых, розовощеких официанток сновал с тяжелыми подносами, покрикивая на всех без разбору; несколько маленьких скромных женщин тихонько стояли или сидели рядом со своими мужьями или приятелями с таким видом, будто они в жизни ни на кого не повышали голос.

Но в основном здесь были мужчины, причем большинство в коричневой форме с черной свастикой на красной нарукавной повязке — отличительным знаком спортивных штурмовых отрядов Геринга. Некоторые спортсмены выглядели как истинные атлеты: широкие плечи и мощная грудь, выпирающая под коричневой форменной курткой. Впрочем, некоторые их выпуклости, с левого бока, к мускулам никакого отношения не имели.

Все от души веселились. Курили сигары и сигареты. Пили пиво. Громко хохотали.

Пока мы шли через всю эту толпу ко входу, я услышал, как меня кто-то окликнул:

— Эй, Фил! Фил Бомон!

Я обернулся и увидел Пуци Ганфштенгля, возвышавшегося над остальными и продиравшегося к нам через толпу. Он задел плечом официантку, которой удалось избежать беды, обняв рукой стоявшие на подносе кружки подобно матери, обнимающей ребенка, и при этом продолжая кружить в заданном Пуци направлении. Завершив очередной оборот и обретя равновесие, она крикнула вдогонку Пуци что-то явно неприятное. Лицо ее из розового сделалось пунцовым. Немецкий язык великолепно подходит для ругательств, но Пуци ее не услышал.

Он схватил меня за руку.

— Как я рад снова вас видеть, Фил. И вас, конечно, мисс Тернер.

Он несколько отрешенно кивнул ей и тут же обратил внимание на платье. Взгляд скользнул вниз по ее фигуре, затем вверх. И, встретившись с ней взглядом, он покраснел.

— Вы выглядите сегодня… обворожительно.

Мисс Тернер улыбнулась. Вежливо, как она обычно улыбалась Пуци.

— Благодарю, — сказала она.

На Пуци был новый серый костюм в белую полоску, а на левой руке, как и у спортсменов, повязка, украшенная белым кругом с черной свастикой посредине.

Еще в доме Вагнеров я понял, что Пуци мне не нравится. Но сейчас я вдруг почувствовал, что очень рад его видеть. Возможно, дело было в его дурацком галстуке под стать нарукавной повязке. В ней он походил на эдакого ребенка-переростка — глупого, невинного, угодливого. После таких людей, как Гесс и Геринг, его общество было мне совсем не в тягость.

— Идемте, — возбужденно проговорил он. — Господин Гитлер хочет вас видеть. Я обещал ему представить вас, как только вы придете.

У входа стояли еще четыре спортсмена, охранявшие дверь, но они кивнули Пуци и вскинули каждый правую руку в приветственном жесте. Пуци несколько раз весело кивнул. Ему нравились такие знаки приветствия.

Пройдя по выложенному камнем коридору, мы проникли в атмосферу, насыщенную запахом сырости и шумом: музыка, смех, разговоры, крики, шарканье, свист, топот — все наслаивалось одно на другое, создавая невообразимый, почти громоподобный гвалт. Мы оказались в зале размером с самолетный ангар. Зал был заставлен деревянными столами и плотно сдвинутыми стульями, причем все стулья были заняты. В голубых клубах табачного дыма официантки пробирались по узким проходам между столами, доставляя страждущим пиво.