Элен Макклой - Шаг в четвертое измерение

— А что случилось в ту ночь, когда упала бомба?

Вздрогнув, он поглядел вверх, в потолок. Его глаза расширились и потускнели, как сегодня ночью.

— Ничего не случилось. Ну, я имею в виду, ничего необычного. Вам приходилось когда-нибудь видеть, как падает бомба? Вот так это и было.

— А где ты находился в ту минуту?

— В кровати.

— Ты был один в комнате?

— Нет, нас было двое. Второй мальчик был убит.

— Расскажи мне об этом.

— Да не о чем рассказывать. Я проснулся от сильного шума, — взрывы снарядов зенитных установок, вой сирены и все такое. Но я не испугался. И прежде бывало такое, но ничего не происходило. Фред, мой приятель, спал. И храпел. Окно было открыто, в комнате было темно. Я видел лучи прожекторов в небе. Притаившись в постели, я молча наблюдал за их пересечениями. Затем я услыхал гул моторов совсем близко от себя. Раздался ужасный свист, но я слышал это и прежде, и никогда ничего не происходило, даже когда этот пронзительный свист казался совсем рядом. Поэтому я не беспокоился. А затем все разлетелось на куски. Все вокруг. Я потерял сознание. Я ничего не помнил до того момента, когда пожарники извлекли меня из-под обломков. Они сказали, что я единственный, кто уцелел. После бомбежки начался пожар. Некоторые дети так обгорели, что их трудно было опознать. Мне просто повезло, иначе я бы оказался среди остальных.

— И это все?

— Конечно.

Вновь у него появился тусклый, напряженный взгляд. Следующие слова резко сорвались у него с губ:

— Ну а что еще должно было произойти?

При работе с детьми-преступниками главное — определить незаметные симптомы лжи, когда мальчик как бы говорит правду. Это намеренная невинность взгляда, когда не опускаются вниз глаза. Легкая, едва уловимая мускульная напряженность. Лгать — это не такое простое дело, как считает большинство людей, потому что до того, как человек научился говорить, весь его организм был настроен на самовыражение, а не на подавление своих чувств. Я чувствовал, что сейчас Джонни лгал. Во всяком случае он Не сказал мне всей правды, так как я заметил физические симптомы, которые свидетельствуют о подавлении истинных чувств.

Я попытался мысленно восстановить эту сцену: темнота, неразбериха, незнакомые люди вокруг, его товарищи умирают или уже умерли… Может быть, ему следовало что-то сделать, но что он, однако, не сделал? Или же сделал то, чего не следовало делать? Может быть, он мог спасти какого-то мальчика, но бросил его на произвол судьбы, оставил умирать? Может быть, он посветил фонариком, и вражеский пилот, заметив сигнал, сбросил бомбу?

Я попытался задать ему несколько вопросов в такой плоскости. Не читал ли он при лампе и при открытом окне? Нет, такого не было. Не курил ли он украдкой не задернув на окне штору? Конечно, нет. Были ли все мальчики убиты одновременно?

Откуда он мог знать? Он сам потерял сознание.

Теперь я чувствовал, что он говорит правду. Я почти зрительно ощущал, как напряженность покидает его. Даже его руки обмякли и прекратили суетливые движения. Это было похоже на детскую игру в догадки. Когда я спросил, что произошло в ту ночь, было «тепло», так как он испугался. Когда я расспрашивал его о возможном зажженном свете или окне, которое он забыл закрыть, — было «холодно», — как говорят детишки. Никаких признаков страха я у Джонни не заметил. Что бы ни случилось, но это не касалось ни света, ни окон. Но что же все-таки произошло?

Я постарался облечь следующий вопрос в самую небрежную форму.

— В тот день, когда ты убежал от отца и мистера Шарпантье и оказался на болоте, в каком направлении ты пошел дальше?

Немедленно мальчик вновь весь напрягся, его веки опустились, он принял защитную позу.

— Я не знаю.

— Мистер Шарпантье говорит, что ты исчез прямо у него на глазах.

Джонни упрямо выставил вперед нижнюю челюсть.

— Вероятно, он ошибся. Я просто шел вперед, пока не исчез из вида.

В качестве последнего козыря я попытался вызвать у него слабую симпатию к родителям. Но все было напрасно. Дети всегда немного жестоки как психологически, так и физически. Но безразличие Джонни к любому аргументу, основанному на долге или жалости, было сродни циничному нигилизму потерпевшего поражение сорокалетнего взрослого человека. Было странно выслушивать такие ответы от этого худенького мальчика, по существу еще ребенка. Где он набрался всего этого?

Его карандаш все еще вычерчивал круги в тетрадке по арифметике. Разговаривая со мной, он провел в круге две линии и нарисовал три буквы — Е, I, R.

— Что это за буквы?

Карандаш упал.

— Не знаю. Просто я хотел чем-нибудь заполнить пространство. — Он не поднимал карандаш, оставив его лежать на месте.

Поднимаясь, я бросил взгляд на книжки, разбросанные на столе. Это были учебники, — за исключением одного потрепанного тома, который назывался «Иллюзия правосудия» Уго Блейна.

— Ты что, читаешь эту книгу?

— Я нашел ее внизу, в библиотеке.

— И она настолько тебе понравилась, что ты принес ее сюда, в свою комнату?

Джонни кивнул.

— Ну а что ты думаешь о Блейне?

Он вновь насторожился. Затем осторожно ответил:

— Не думаю, чтобы я его до конца понял, но он… он… но в нем есть кайф.

«Да, в нем есть кайф, — добавил я про себя. — Как от кокаина или удара в нижнюю часть живота…»

Стоктон ожидал меня в кабинете. На подоконнике сидел молодой человек с превосходной застывшей улыбкой, которая выгодно обнажала белые зубы на фоне кожи оливкового цвета.

Стоктон коротко представил нас друг другу.

— Мистер Данбар, мистер Шарпантье, учитель Джонни.

Морис Шарпантье слез с подоконника и, семеня, подошел ко мне.

Он был похож на провансальца со своими густыми темно-каштановыми волосами, завитки которых скрывали кривизну его черепа, и карими глазами, в которых озорные огоньки пускались в пляс по малейшему поводу.

— Мне кажется, вы удивлены, почему у Джонни оказался учитель-француз? — спросил он, медленно растягивая слова, демонстрируя теплые полутона приятного, окрашенного милым тембром голоса. Он произносил, конечно, английские слова, но его плаксивый, носовой акцент и все согласные были несомненно французскими.

— Сейчас так много мужчин занято на военных работах, что нам просто повезло с Морисом, — сказал Стоктон. — Он — внук одного моего парижского приятеля, и мне хотелось, чтобы он услышал ваш вердикт в отношении Джонни.

— Боюсь, никакого вердикта не будет, — ответил я и сел в кресло возле камина. — У меня сложилось впечатление, что во время ночной бомбардировки что-то произошло, но Джонни не хочет мне рассказать, что именно, что там было — понятия не имею, и кто вообще может знать об этом, если Джонни — единственный оставшийся в живых.