Патрик Модиано - Вилла Грусть

— Да, совсем маленькая, — отозвался дядя. — Ивонна — ребенок… Трудный ребенок.

Увидев нас, она помахала рукой. Закричала: «Виктор, Виктор!» — и мое выдуманное имя гулко отдавалось от стен огромного гаража. Наконец она села за стол между мной и дядей. Она немного запыхалась.

— Очень мило с твоей стороны, что ты решила составить нам компанию. Хочешь мятной настойки с водой? С холодной водой или со льдом?

Он снова наполнил наши стаканы. Ивонна улыбалась мне, и от ее улыбки у меня, как всегда, немного закружилась голова.

— О чем вы тут без меня говорили?

— Так, о жизни, — ответил дядюшка. Он закурил сигарету, и я подумал, что он опять будет держать ее во рту до тех пор, пока она не обожжет ему губы. — Твой граф очень мил… и прекрасно воспитан.

— Это точно, — сказала Ивонна. — Виктор — отличный парень.

— Что-что? — переспросил дядя.

— Виктор — отличный парень.

— Нет, правда? — поочередно спрашивал я то Ивонну, то дядюшку. Я так глупо вел себя, что Ивонна в конце концов ущипнула меня за щеку и сказала:

— Ну конечно, отличный, — словно пыталась меня успокоить.

А дядюшка усердствовал и того пуще:

— Отличнейший, старина, отличнейший… Просто прекрасный!

— Раз так…

Я умолк, но до сих пор помню, что хотел сказать: «Раз так, то позвольте мне просить руки вашей племянницы». Я до сих пор считаю, что тогда для этого был самый подходящий момент, но… я так и не договорил…

Вконец охрипший дядюшка повторял:

— Отличнейший, отличнейший… отличный…

Дог, просунув нос между стеблей плюща, смотрел на нас. В ту ночь мы могли бы начать новую жизнь. И не расставаться до самой смерти. Мне было так хорошо сидеть с ними за столом в огромном гараже, которого, скорей всего, теперь уже давно не существует.

Со временем картины прошлого заволоклись туманом: то зеленоватым, то сиреневатым флером. Флером? Нет, скорее я вижу Ивонну и Мейнта сквозь заглушающую звуки завесу и не могу сорвать ее, чтобы услышать их голоса. Боюсь, что скоро перестану различать даже лица и, чтобы немного оживить их в памяти, я и…

Хотя Мейнт был на несколько лет старше Ивонны, они подружились давным-давно. Оба они скучали в своем захолустном городишке, оба мечтали. Это их сблизило. Они надеялись при первой же возможности уехать из этой «проклятой дыры» (по выражению Мейнта), где было весело только летом, в «сезон». И вот однажды Мейнт сошелся с бельгийским бароном-миллиардером, остановившимся в «Гранд-Отеле» в Ментоне. Барон влюбился в него без памяти, что для меня нисколько не удивительно, поскольку в юности Мейнт был недурен собой и обладал прекрасным чувством юмора. Под конец бельгиец уже не мог без него обходиться. Мейнт представил ему Ивонну как свою «сестренку».

Барон-то и вытащил их из «проклятой дыры», и они всегда рассказывали мне о нем с нежностью, почти как об отце. У него была большая вилла на мысе Ферра, и он постоянно снимал роскошный номер в отеле «Пале» в Биаррице и в «Бо-Риваж» в Женеве. При нем состоял целый штат прихлебателей и прихлебательниц, сопровождавших его повсюду.

Мейнт часто изображал мне его походку. Барон был под два метра ростом и ходил очень быстро, а при ходьбе сутулился. У него были некоторые причуды: летом он не выходил на солнце и целые дни просиживал в своем номере в «Пале» или в комнатах на вилле при закрытых ставнях, занавешенных окнах и вечернем освещении. При нем находилось безотлучно несколько молодых людей. От постоянного сидения взаперти с них сходил их великолепный загар.

У барона бывали частые перепады настроения. Он не терпел, чтобы ему противоречили. То становился резок, то очень ласков. Мейнту он говорил со вздохом: «В душе я — бельгийская королева Елизавета… Понимаете, несчастная, несчастнейшая королева Елизавета… Мне кажется, ты чувствуешь, как тяжело мне приходится!» От барона Мейнт узнал имена всех членов бельгийской королевской семьи и мог в одну минуту начертить их генеалогическое древо на уголке бумажной скатерти. Он многократно проделывал это, чтобы меня позабавить.

С того времени пошло и его увлечение королевой Астрид.

Барону тогда было за пятьдесят. Он много путешествовал и был знаком со многими интересными и утонченными людьми. Он часто навещал на мысе Ферра своего соседа и близкого друга английского писателя Сомерсета Моэма. Мейнт вспоминал, что однажды ужинал за одним столом с Сомерсетом Моэмом, даже не подозревая, что это он.

Другие, не столь знаменитые, но довольно-таки примечательные личности зачастили к барону, привлеченные роскошью его прихотливой жизни. Так собралась «компания», превратившая свое существование в вечный праздник. Каждый раз с виллы уезжало по пять-шесть открытых автомобилей. Ездили на танцы или на корриду.

Ивонна с Мейнтом были самыми молодыми из них. Ей едва исполнилось шестнадцать, ему — двадцать. Все их обожали. Но когда я просил показать мне фотографии тех лет, оба уверяли, что не сохранили их. И вообще рассказывали обо всем этом неохотно.

Барон умер при каких-то таинственных обстоятельствах. Либо покончил с собой. Либо погиб в автомобильной катастрофе. Мейнт снял квартиру с Женеве. Ивонна поселилась вместе с ним. Позднее она стала манекенщицей в миланском доме моделей, никаких других подробностей мне выяснить не удалось. Может быть, Мейнт между делом окончил медицинский? Он часто говорил, что у него в Женеве «медицинская практика», и я каждый раз хотел спросить: «В какой области?» Ивонна жила то в Риме, то в Милане, то в Швейцарии. Работала, что называется, «манекенщицей по контракту». Вот, кажется, последняя подробность. Но если я спрашивал, где именно она познакомилась с Мадейей: в Риме, в Милане или в «компании» барона — и каким образом он выбрал ее на роль в «Liebesbriefe auf dem Berg», она уклонялась от ответа.

Они с Мейнтом никогда не рассказывали ничего конкретного, лишь неопределенно намекали на что-то и противоречили друг другу.

Бельгийского барона, который вывез их из захолустья на Лазурный берег, я в конце концов вычислил. (Сами они упорно отказывались назвать его по имени. Стыдились? Или хотели замести следы?) Когда-нибудь я разыщу всех, кто составлял «компанию», и, может быть, кто-нибудь из них вспомнит Ивонну… Я съезжу в Женеву, в Милан. Может быть, я разыщу потерянные кусочки завещанной ими головоломки.

Я познакомился с ними тогда, когда они впервые за долгие годы приехали на лето в родной город и после длительного отсутствия — до сих пор они заезжали сюда редко и ненадолго — чувствовали себя здесь чужими. Ивонна призналась, что, скажи ей кто-нибудь в шестнадцать лет, что когда-нибудь она остановится в «Эрмитаже», словно в незнакомой гостинице неизвестного курортного города, — она бы не поверила. Я же всегда мечтал родиться в провинциальном городке и не понимал, как можно отречься от места, где прошло твое детство, от родных тебе улиц, площадей и домов, с которыми столько связано. От своей родины. Вернуться на родину и не испытать восторга! Я очень серьезно объяснял Ивонне, как тяжело мне самому дается жизнь изгнанника. Она меня не слушала, валялась себе на кровати в драном шелковом халате и курила сигареты «Мюратти»: ей очень понравилось их название, необычное и таинственное. Мне же оно казалось скучнейшим, поскольку в нем слышалось что-то итальянское или египетское, как в моей выдуманной фамилии. Я напоминал ей о 201 шоссе, о церкви Святого Христофора, о дядином гараже. А как же кинотеатр «Блеск»? А как же улица Руаяль, на которой она в шестнадцать лет останавливалась у каждой витрины? А как же множество других мест, которых я не знаю, но зато знает и помнит она? Вокзал, например, или парк около казино. Она пожимала плечами. Нет. Никаких воспоминаний об этом городе у нее не сохранилось.