Ноэль Рандон - Черная пелерина

— Вы осматривали обе шали?

— Конечно, я это прежде всего сделала.

— А зеленую шаль вы собственноручно забирали на террасе?

— Нет, комиссар. Она оставалась на спинке кресла. В мою спальню ее принесла Анни.

Они дошли как раз до края усадьбы и остановились у ворот, выходящих на широкую улицу. Продолжением этой улицы было шоссе, ведущее в Канн.

Мадам Гортензия подала комиссару холеную руку.

— Благодарю вас, дорогой мсье Лепер, я вам очень обязана. Прошу кланяться от моего имени вашей сестре, желаю ей скорейшего выздоровления.

А в это время Торнтон Маккинсли, плотно закутанный в купальный халат, стоял на скальных ступенях и осматривал окрестности. Ступени сходили почти отвесно к узкой полоске пляжа. Пламенный цвет купального «фроте» [1] Фроте — махровый (фр.), (прим. переводчика). , синева моря, яркая зелень далеких холмов и близкого парка вместе с чистым золотым песком — все это свидетельствовало о том, что молодой режиссер окончательно и бесповоротно решил снимать цветной фильм. Но уже в следующий момент он отказался от этого решения. Маккинсли опасался грубых эффектов. По правде говоря, он боялся также и эффектов излишне утонченных. Что бы там ни говорили в Европе об американских режиссерах, Торнтон Маккинсли был человеком культурным. Если в своей деятельности он не пользовался смелыми артистическими приемами, то только из меркантильных соображений. В жизни он не избегал риска. Он испытал в Париже разнообразные эмоции, но они не имели слишком много общего с так называемыми приключениями. Торнтон, направляясь в Европу, мечтал о настоящем, мужском приключении. А сейчас он начинал уже всерьез скучать. Маккинсли думал о том, как бы украсить жизнь опасным предприятием, как бы перебороть обстоятельства.

Вырубленные в скале ступени, узкие и отвесные, вели прямо в уютный залив. Маккинсли, стоя на песке, посмотрел вверх: склон холма, заканчивавшийся одной из стен резиденции семейства Дюмоленов, производил отсюда впечатление фантастической башни. Вилла, углубленная в неровное, скалистое побережье, выходила на эту сторону своей низкой частью с единственным окном, а противоположная часть, двухэтажная, которую по всей ширине охватывала крытая красным тентом терраса, выходила на парк, полого спускавшийся к городу.

Торнтон сбросил плащ и выполнил несколько гимнастических упражнений. И тогда он заметил на песке свежие следы узких ступней. Он пошел за ними и обнаружил, что перед самой полоской воды они превратились в какие-то странные отпечатки: широкие и непохожие на человеческие ступни. На расследование времени не оставалось, потому что пучина морская разверзлась, и перед Торнтоном предстала тоненькая фигура, частично только напоминающая женскую.

Луиза сняла маску для ныряния, стянула ласты и предложила небрежно:

— Пожалуйста, может быть, вы захотите этими вещами воспользоваться.

— С превеликим удовольствием, — сказал Торнтон Маккинсли. — Но я прошу вас, не убегайте. В моем халате есть сигареты и зажигалка. Я ненадолго окунусь в глубины морские и возвращусь.

Когда по прошествии короткого промежутка времени он возвратился, Луиза сидела на его халате, затягиваясь сигаретой.

— В первый раз курю эти «Тобакко Рекорд». Ничего… — сказала она и зевнула.

— Скучно? — спросил молодой режиссер

— Простите. Этой ночью я почти не спала

— Франция прекрасна, — сказал Маккинсли равнодушным тоном, — но без особой живости.

Луиза ни с того, ни с сего взорвалась смехом.

— Вы, кажется, пишете, мадемуазель Дюмолен?

— Меня зовут не Дюмолен, а Сейян. Я ведь не дочь, а воспитанница.

— Ах, да. Я забыл. Луиза Сейян. Из-за этого мсье Дюмолен зовет вас «Саган»?

Луиза ответила молчанием.

— А о чем вы пишете? — не отставал режиссер.

— Вам это интересно?

— Мне все интересно.

— О жизни, — тоскливо ответила Сейян.

— Ваш опекун тоже пишет о жизни. О специфической стороне жизни, преступной и наиболее эмоциональной.

— Вы так думаете? — в голосе Луизы слышалась ирония.

— А вы иного мнения?

— Что касается жизни, то я не считаю, будто она эмоциональна с какой-либо стороны вообще. А что касается творчества мсье Дюмолена, то я оцениваю его как обыкновенный китч, поделку, недостойную порядочного человека.

— Мадемуазель, вы личность решительная и независимая. Несмотря на то, что по прошествии некоторого времени вы наверняка согласитесь принять во владение все эти красивые вещи, — Маккинсли сделал широкий жест рукой, — которые мсье Дюмолен добывает благодаря своей гадкой литературе.

— Вы ошибаетесь. Я воспитанница семейства Дюмоленов, но не их любимица.

— Ах, вон как? — удивился Торнтон. — Вы любите путешествия? — сменил он тему.

— Я не знаю, люблю ли я путешествия.

— Как я должен это понимать? Вы не выезжали из Франции?

— Разумеется, не выезжала. Вы беседуете с замученным невольником, бряцающим цепями, — сказала девушка немного напыщенным тоном.

— Вы не ошибаетесь?

— Все мы невольники, — подтвердила она философски. — За исключением тех, которые способны на поступки.

— Я приглашаю вас в Нью-Йорк. Прошу располагать местом в моем автомобиле и так далее, — сказал он полушутя, полусерьезно. — Мелкие расходы для меня разницы не составляют. Особенно ввиду того, что на сценарии вашего опекуна я собираюсь сделать большие деньги.

Торнтон показывал в улыбке белые зубы. Он был худым, мускулистым, загорелым. Луиза исподлобья смотрела на него. Неожиданно она ответила изменившимся голосом:

— Я не советую обращаться с такими предложениями в присутствии моего названного отца. Шарль при некоторых обстоятельствах бывает вспыльчивым. Он не подпишет с вами контракт и вдобавок вышвырнет вас за дверь.

— Неужели? — Маккинсли неожиданно разозлился. — Вышвырнет меня за дверь? — Но неожиданно он продолжил: — А вы? Вы не хотели бы познакомиться с Соединенными Штатами поближе?

Луиза потянулась к пачке «Тобакко Рекорд» за новой сигаретой. Торнтон щелкнул зажигалкой.

— Я жду ответа.

Луиза прикрыла глаза рукой и посмотрела вверх.

— Добрый день, Селестина! — прокричала она.

Над ними, на обрыве, стояла Селестина Лепер. Несмотря на жаркое утро, на ней было шерстяное платье в клетку. Соломенная шляпа с широкими полями бросала тень на лицо, покрытое редкими веснушками, светлые волосы достигали плеч.

— Вот это уж ты зря! Всегда ты одеваешься не по погоде. Ты изжаришься в своем платье, Селестина! Подожди, сейчас идем.

Но Селестина уже форсировала каменные ступени.

— Мне показалось, что сегодня холодно, — обратилась она к Луизе, когда уже была внизу. — Ты ныряла?

— Конечно. Море благоприятно действует на мои нервы. У меня сегодня была ужасная ночь, — сообщила Луиза голосом человека, давно страдающего неврастенией.