Марджори Эллингем - Смерть призрака

Следователь был человек вполне почтенный, и он также питал отвращение к широкому оповещению публики о расследованиях такого рода.

Когда стало известно заключение экспертизы, бедное маленькое тело миссис Поттер было предъявлено дюжине хоть и заинтересованных, но весьма занятых людей, которые и вынесли свой прозаический, но далеко не исчерпывающий ситуацию вердикт присяжных.

В нем говорилось, что пострадавшая погибла вследствие отравления никотином, но нет никаких данных для решения вопроса о том, было ли это сделано ею намеренно или нет.

Показания взволнованной мисс Каннингхэм о странном поведении усопшей в последний день ее жизни внесли весомый вклад в формирование общественного мнения. У среднего обывателя рассеялись всякие сомнения в том, что это — скучное и тягостное самоубийство, и все дело потихонечку кануло во мрак забвения.

Пресса, казалось бы получившая такой подарок, как еще одна не раскрытая до конца история, сочла за благо поместить этот материал в колонку происшествий на последней полосе, поскольку обывательские восклицания о неэффективности работы полиции начинали утрачивать свежесть, а власти казались вполне удовлетворенными вердиктом присяжных.

И лишь Кэмпион и инспектор не прекратили размышлять над случившимся. А когда в Литтл Вэнис вновь воцарилось мнимое спокойствие, мистер Кэмпион стал отчетливо понимать, что должна ощущать молодая леди, увидевшая торчащие из-под занавесок ботинки грабителя, в то время когда соседи после поднятой ею «ложной тревоги» разошлись по домам…

Он в течение последовавших за случившимся нескольких недель зачастил в дом Лафкадио, придумывая для своих визитов всевозможные предлоги. Бэлл всегда была рада его приходу, а донна Беатрис приветствовала его, как актер приветствует свою публику. Мистер Поттер оставался большую часть времени в занимаемой им спальне, являя собой новый странный персонаж с потаенной жизнью. Доктор Феттес неустанно держал его под своей опекой.

Однако оптимизм, присущий здоровому сознанию, начинал брать свое и, по мере того как шло время, все описанные здесь события представали даже перед Кэмпионом как бы на расстоянии, несколько искажавшем истинную точку зрения на них.

Медленное течение обычной жизни постепенно увлекало их всех за собой, и начинало казаться, что вряд ли дому Лафкадио суждено еще раз испытать потрясение. Это как бы возвращало Кэмпиона к ощущениям того апрельского субботнего вечера, когда они с Бэлл мирно обсуждали предстоящий назавтра прием.

Поэтому, когда зазвучали первые сигналы новой тревоги, они принесли с собой нечто вроде очередного шока.

Макс вознамерился с присущим ему деловым напором и аргументированностью представить наследникам Лафкадио разработанный им план действия.

Он позвонил однажды утром, договорился о визите в три часа, появился в четверть четвертого и обратился к небольшой аудитории так, как если бы он выступал на торжественном заседании.

Его слушателями в гостиной были донна Беатрис, Лайза, Бэлл и еле сдерживающая негодование Линда. По просьбе самого Макса из этого сборища были исключены мистер Поттер, хотя он и был домочадцем, и д'Урфи, который таковым не числился.

Старая комната со своим уютным декором и несколько потускневшими антикварными предметами выглядела очень гармонично в потоках полуденного солнечного света, льющегося в окна со стороны канала. Бэлл сидела на своем обычном месте перед камином, Лайза — на скамеечке возле нее, Линда устроилась на коврике, а донна Беатрис растянулась в шезлонге, приготовившись вкушать наслаждение духа.

Макс приступил к изложению, и его небольшая изящная фигура стала казаться выше от важности предстоящего сообщения. Его и без того картинная внешность была сильно утрирована последними ухищрениями портновского искусства, сотворившего на этот раз удивительно яркий жилет, напоминавший о фантазиях викторианской эпохи. Этот смелый предмет одежды был, несомненно, красив сам по себе: в нем были искусно переплетены розовато-лиловые и зеленые тона в сочетании с обликами старого золота. Но на тщедушной фигурке Макса, под его сбегающим вниз галстуком, да еще в сочетании с его подчеркнуто укороченным и слишком свободным новым весенним пиджаком, этот жилет выглядел слишком вызывающе и специфически. Так что даже Бэлл, питавшая детское пристрастие к ярким предметам, взирала на это изобилие картинности с явным сомнением.

Однако если кто-нибудь и сомневался в его совершенстве, то сам Макс был вполне доволен собой.

Линда, мрачно разглядывавшая его из-под своих темно-рыжих бровей, отметила про себя, что за последние несколько недель самодовольство и аффектация Макса резко возросли. Теперь в его речи ощущался явно нарочито утрируемый иностранный акцент, особенно в растягиваемых окончаниях слов. Это еще больше подчеркивало его самолюбование.

Наблюдая, как он позирует среди пылинок, танцующих в лучах солнца, она подумала, что он неспроста не кажется смешным. Она еще подумала, что это вовсе не тот случай. Старая мощь Макса Фастиена, его страстная уверенность в собственном великолепии и силе своей личности, передавалась всем, с кем он встречался. Эта иллюзия еще более усиливалась эксцентрическими деталями, и излучаемый им магнетизм вызывал уже серьезное беспокойство.

Начальная фраза Макса была вполне в духе его теперешней супервзвинченности. Он заговорил, глядя на них к, словно они были, по крайней мере, иностранками, а не людьми, с которыми он знаком уже двадцать лет.

— Мои драгоценные леди! Мы оказались лицом к лицу неким явлением. Великая память о Джоне Лафкадио, во имя сохранения которой сам я сделал так много, была осквернена. И понадобятся все мои силы, все мое умение, чтобы вернуть ему подобающее место. Но чтобы это реализовать, мне потребуется ваше участие.

— Ах! — воскликнула донна Беатрис с восхитительным идиотизмом.

Макс метнул ей покровительственную улыбку и продолжил с интонациями опытного оратора:

— Лафкадио был великий художник. Давайте никогда не будем об этом забывать! То несчастье, то незначительное пятно на его доме, тот маленький мазок на памяти о нем не имеет права повлиять на тех, кто им восхищается. Они не должны забывать, что он — великий художник!

Лайза слушала, остановив взгляд своих пронзительных глаз на его лице, явно зачарованная непонятностью этой тирады.

Линда, напротив, выказывала признаки протеста и, конечно, заговорила бы, если б мягкая рука Бэлл не давила ей на плечо, призывая сохранять спокойствие.

Макс продолжал, откинув голову и как бы лениво цедя фразы. Он уселся на подлокотник огромного кресла, которое, по словам Лафкадио (не имевшим, впрочем, никакого на то основания), принадлежало самому Вольтеру. Тускло-алые шторы создавали фон для эксцентрической фигуры Макса и передавали ему что-то от собственной прелестной значительности.