Франк Хеллер - Доктор Z

— Играйте!

Кельнер взял кий и наклонился над бильярдом. Неожиданный подарок доктора, казалось, ошеломил его, потому что, несмотря на очки, он все время делал самые непростительные промахи. Следующий раз, когда наступила его очередь, он с трудом нашел свой собственный шар, а немного погодя чуть не распорол сукно на бильярде.

— Что с вами? — спросил доктор. — В погребке вы играете прямо мастерски.

Остерхаут, бормоча что-то, снял очки, протер их и хотел было продолжать играть, когда доктор Циммертюр холодно остановил его:

— Остерхаут! Что вы делаете?

— А что, господин доктор?

— Вы смотрите поверх очков! Почему вы это делаете?

— Разве я…

Кельнер растерянно смотрел на своего обвинителя, который ответил ему весьма странно: он достал из кармана кусок газеты, форматом напоминающий экстренный выпуск, и на расстоянии протянутой руки поднес его к лицу собеседника.

— Что там напечатано, Остерхаут?

Кельнер молчал. Тогда доктор сделал нечто, что можно было объяснить только последней вспышкой опьянения: он сорвал с кельнера те самые очки, которые только что подарил ему.

— Можете вы теперь прочесть, что тут напечатано, Остерхаут?

Поперек всего листка было напечатано жирным шрифтом:

А ниже, более мелким шрифтом: «На след преступника напали».

С глухим стоном кельнер Остерхаут опустился на стул.

Свет от лампы над бильярдом поблескивал в толстых стеклах очков на зеленом сукне — подарке доктора. Доктор ни на секунду не спускал глаз с их владельца, когда снова заговорил:

— И неужели вы сделали это, Остерхаут, из-за каких-то жалких десяти гульденов?

Кельнер молчал. Все его огромное тело сотрясалось.

— Не из-за денег, не правда ли? Из-за его улыбки? Да?

Глаза кельнера вспыхнули.

— Его… его проклятая усмешка!

— Сколько вам лет, Остерхаут? Шестьдесят?

Язык кельнера задвигался, точно на ржавых петлях:

— Шестьдесят четыре. И я кельнер… и рад, что кельнер… приходится бегать… и кланяться… приходится сносить все их усмешки, будь они прокляты!

— Вы решились на это сегодня вечером? Я прочитал это решение на вашем лице, хотя сначала не мог понять, что именно я прочитал. Но скажите мне вот что, Остерхаут! Когда именно вам пришла в голову мысль о вашем алиби?

Глаза кельнера сверкнули — черные, как глубина колодца.

— Тоже сегодня вечером?

Кельнер молчал, сжав губы.

— Давайте-ка сложим два да два и посмотрим, что у нас получится. Вам шестьдесят четыре. Значит, это было несколько лет тому назад… скажем — пять, шесть… когда вы заметили перемену у себя, вот тут, наверху?

Доктор указал рукой на верхнюю часть лица. Кельнер вскочил.

— Вы… вы сам дьявол! Я… я…

— Что вы там еще придумали? Мало вам одного убийства в вечер? Я так и думал, я так и думал. Пять, шесть лет тому назад вы стали замечать, что ваша близорукость проходит. Это явление, встречающееся у большинства стариков: те, у которых раньше было нормальное зрение, делаются дальнозоркими, а к близоруким людям возвращается нормальное зрение. Но вместо того чтобы сказать об этом кому-нибудь и бросить носить очки, вы молчали и пользовались вашими очками как надежным прикрытием. Никому и в голову не придет заподозрить человека, «слепого как сову», если бы что-нибудь случилось, когда у него разбиты очки! Не правда ли? И еще по той же причине никто не мог понять, куда исчезают товары по ночам из погребка…

Остерхаут, который слушал его с горящим взором, испустил вдруг вой — вой, который заставил всех более или менее трезвых посетителей погребка в ужасе вскочить с мест. В погребок вошел молодой Схелтема, такой же лощеный и элегантный, как всегда. Остерхаут поднял дрожащий палец и, указывая на него, проговорил, тяжело дыша:

— Он! Это он! Но… но…

Не обращая на него внимания, доктор обратился к молодому ценителю жизни и спросил его коротко:

— Ну как? Что?

— Газ. Уверяю вас, он двигался в темноте как кошка! Он посмотрел на кровать, куда я уложил своего двойника из подушек, удостоверился, что я там лежу и плотно ли закрыты окна, открыл газ и исчез. Все это не отняло даже и трех минут, причем он не задел ни одного стула и не произвел даже намека на какой-нибудь звук. Вы, доктор, прямо непостижимы! Я благодарю судьбу за то, что бросился тогда за вами, и беру назад каждое сказанное мною слово. Когда вы читаете лекции? Завтра же приду слушать вас.

Полное, как луна, лицо доктора Циммертюра просияло от удовольствия.

— Я не читаю публичных лекций, — прокаркал он, — только лекции частного характера. Начнем завтра же в погребке. Остерхаут! Заверните очки, которые я вам подарил, в эту газетную корректуру и снесите их моему другу Ипенбуру в «Телеграф». Это он дал их мне и набрал для меня этот экстренный выпуск. Успокойтесь — он необыкновенный газетчик: умеет молчать. Лучшее наказание — то, которое имеет наибольшее воспитательное значение. Поэтому продолжайте себе служить в вашем погребке. А теперь покойной ночи, Остерхаут! Спите спокойно!

Кельнер неподвижно сидел с отвисшей нижней челюстью. Доктор обернулся и ласково прибавил:

— Ах, да… и не забудьте заказать себе новое пенсне из оконного стекла. А то может случиться, что Белдемакер сопоставит исчезновение пенсне с исчезновением прочего стеклянного товара в погребке.

Точно прозрачное зеленое покрывало, спустилась весенняя ночь над Амстердамом. Только что распустившиеся деревья вдоль каналов и вода, отражающая их, были одного и того же цвета; небо с матово-бледными звездами было какое-то влажное, зеленое и напоминало лагуны. Не слышно было ни звука шагов, ни взмаха весел. Каналы спали, деревья стояли объятые сном, и только круги от фонарей на нежной листве свидетельствовали о том, что город был жив. Если бы Спящая красавица обитала в здешнем королевском дворце и только что уколола свой белый указательный пальчик об одно из веретен Брабанта, то и тогда царящая здесь тишина не могла бы быть глубже.

Вот что подумал одинокий человек, стоявший на одном из дугообразных мостов возле Оудерзэйдске-Ахтербургваль; казалось, он тоже спал. Большими глотками человек этот жадно впивал в себя воздух зеленой весенней ночи — смесь ароматов, такую же крепкую и опьяняющую, как зеленый ликер этой страны. И как раз в то мгновение, когда он это подумал, кристально чистая тишина внезапно нарушилась. Где-то совсем близко, в каких-нибудь ста метрах, прогремел выстрел. Бум! — повторило эхо среди спящих домов; бум-бум! — пронеслось невидимыми кругами между стенок канала, над дремлющими водами и унеслось дальше с ветерком, ласкающим своды нежной листвы. Выстрел! Револьверный выстрел! Еще несколько мгновений царила тишина, затем раздались какие-то непонятные звуки: дверь, что ли, затворилась? Были ли это убегающие шаги? Человек, стоявший на мосту, пришел в себя. Кто мог стрелять этой чарующей весенней ночью? Надо посмотреть, надо действовать. Он оставил перила моста, за которые держался, и поспешил в тот переулок, из которого, как ему показалось, раздался выстрел.