Франк Хеллер - Доктор Z

Через час комиссар вошел в погребок, где доктор Циммертюр с отяжелевшими веками сидел за стаканом шипучего, что-то обдумывая. Он сел и долгое время молча смотрел на своего приятеля.

— Я сделал донесение, — сказал он наконец. — Камень исследован и выставлен в музее при полиции вместе с газетной заметкой о ночном световом явлении. Позвольте мне поблагодарить вас как от имени начальства, так и от меня лично. Но все-таки одно мне…

Доктор с вопросительным видом поднял веки.

— Как мог предвидеть это? Помните клочок бумаги, который я вам показал? Разве можно угадать по звездам?

Доктор улыбнулся.

— А сон Аллана? Разве он не исполнился? Можно ли видеть во сне то, что потом сбудется? Удовольствуемся тем, что напишем post, а не propter. Но одно действительно странно: это то, что лунатик проснулся, не рухнув на землю. Упади он… но да послужит это мне впредь уроком. Ваше здоровье, милый друг, и спасибо за признание моих заслуг!

Дело завязалось в погребке Белдемакера, как это уже не раз бывало раньше. В бесконечно унылое ноябрьское послеобеденное время. Амстердам представлял собой лагуну, со дна которой из ила и тины подымались потонувшие дворцы; воздух между просмоленными фронтонами переулков был тяжелый и желтый, как глинистая вода; черные трепетавшие ветки деревьев напоминали развевающиеся стебли водорослей, а в верхних этажах домов лебедки, по которым разные товары доставляются в голландские хозяйства, походили на цепи и вороты какой-то армады, ошвартовавшейся высоко над глиной и грязью потонувшего торгового города.

Доктор Циммертюр плюхнулся на стул в своем уголке, поеживаясь от холода.

— Ужасная погода! Повеситься можно. Остерхаут, — пробормотал он кельнеру, и тот меланхолически кивнул ему в знак согласия. — Дайте мне бутылочку «Lacrimae Christi»!

Лампы еще не были зажжены; в широкое окно, выходившее на улицу, было видно, как мимо проносился поток людей — беспорядочно, без определенного плана, с неподвижно выпученными глазами, как у рыб в аквариуме. Через несколько столиков от доктора разговаривали два коммерсанта: голландские слова вылетали из их ртов с шумом, как жирные пузыри, выделяющиеся из болота.

— Ну и страна! Ну и страна! А язык-то каков! — раздался внезапно чей-то голос рядом с доктором. — Сыр, сыр и трижды сыр! Поэзия! Разве сыр может что-нибудь смыслить в поэзии? Единственное, что шевелится внутри них, — это сырный клещ. И зачем такой сын огня, как Цезарь, отвоевал эту страну от лягушек и водяных крыс? Да, да, зачем? И ведь его земляк описал этот народ и язык, никогда не побывав здесь: «Quamquam sunt sub aqua, sub aqua maledicere temptant!» [3] «И, находясь под водой, под водой продолжают злословить». Овидий, «Метаморфозы», кн. VI, стих 376. Ква-ква! Суб-суб! Вот ваш язык, лягвы и водяные крысы, и вы достойны только проклятия! Вы понимаете, сударь, что я говорю? Странно! Неужели голландец способен смыслить в чем-нибудь другом, кроме сыра, брильянтов и опять-таки сыра!

— Вы привели стих Овидия о лягушках, — ответил, развеселясь, доктор Циммертюр, — и эта цитата, безусловно, уместна. Но почему же вы цитируете это не на Монпарнасе?

Рядом с ним, но несколько поодаль в углу, где мрак был черновато-коричневый, как на какой-нибудь картине Рембрандта, блеснуло белое лицо — лицо с горящими алкоголем глазами и взъерошенными, черными, как у медузы, волосами надо лбом, покрытым холодным потом. Широкополая шляпа, какие носят художники, валялась на столе, а на стуле лежал широкий капюшон с тремя фестонами.

— Овидий, да, он понял Голландию, не видя ее. Но он тоже жил в изгнании, в трясинах около Черного моря. Но вы действительно понимаете меня? Не может быть! Или вы не голландец?

— Я голландец, но я не жил здесь столько времени, как лягушки. Несколько сот лет тому назад мои предки жили в другом городе-лагуне, но с более прозрачной водой и носили остроконечные шапочки и колесо на кафтане.

— Остерхаут! — закричал сосед доктора. — Стаканчик горькой, но побольше!

Но, так как Остерхаут не слышал или сделал вид, что не слышит, он не стал настаивать на заказе (совсем как тигр, который, раз промахнувшись по добыче, не прыгает вторично) и продолжал свою речь:

— Вы слышали об Овидии? Ну конечно, вы издатель! Вы издаете классиков, подделывая издания Эльзевира. Если есть на свете человек, который был бы более грубым материалистом, чем обыкновенный голландец, так это голландский издатель. Издатель! Вы мой природный враг, и я подымаю стакан за ваше здоровье, подобно тому как приговоренный к смерти подымает чашку кофе за здоровье палача, когда полумесяц последнего в его жизни рассвета сияет за окном стальной синевой, а другой полумесяц ожидает его на цементированном дворе. Я подымаю стакан, — но что я вижу: мой стакан пуст!

— Остерхаут, — сказал доктор, — стакан горькой, но большой! Милостивый государь, я не издатель, я психоаналитик.

Сосед доктора разразился звонким смехом, вызванным как словами доктора, так и выпитой горькой.

— Психоаналитик! — повторил он. — Час от часу не легче! Ну скажите мне: вы верите в существование души?

— Безусловно, — ответил доктор. — Что же вы думаете, я стану подпиливать сук, на котором сижу?

— Вы нарочно не понимаете меня. Вы верите в известные явления и называете их душевными. Но верите ли в основу этих явлений? Верите ли в связь между явлениями? Одним словом, верите ли в единство духа?

— Не вижу основания отвечать иначе.

— Тогда вы или необыкновенно хитры, или необыкновенно наивны. Вспомните себя в пять, в пятнадцать, в двадцать пять лет! Разве вы можете узнать самого себя в этих странных существах? Если вы искренни, то должны ответить «нет», но вы неискренни. Жить — это значит умереть, вот и всё. Мы умираем каждый год, каждый месяц, каждый день, и между нами и всеми призраками, которые на время заимствовали у нас нашу маску, нет никакой связи.

— Если вас, сударь, назвать софистом, — проговорил доктор Циммертюр, — то это будет жестоко несправедливо. Вы действительно призрак, но призрак более давних времен, чем непонятные резонеры античных салонов. Вы возвращаетесь назад к Горгию и тем философам, которые доказывали, что стрела не движется.

— Вы узнаете меня в Горгии! — воскликнул человек на диване, разразившись сатанинским, театральным смехом. — Сознаюсь, что мне легче признать себя в нем, чем в моем так называемом «я» в пятнадцатилетнем возрасте.

— Но вашу генеалогию можно проследить еще дальше в глубь времен, — продолжал доктор. — Будда сказал: «Если потушить свет и снова зажечь, останется ли пламя прежним или оно уже другое?»

— Вы такой же, как все критики! — иронически сказал сосед доктора. — Вы указываете на сходство, вы находите аналогии. Но вы не смотрите в корень вещей. Был ли Горгий опровергнут? Получил ли Будда ответ на свой вопрос?