Гильермо Мартинес - Незаметные убийства

— Давайте выйдем на минутку на галерею; я хочу покурить, — сказал Селдом.

Он вырвал из блокнота листок, на котором только что писал Фрэнк, и, едва взглянув на него, швырнул в урну. Мы молча вышли из палаты и направились по коридору в сторону открытой стеклянной двери. К нам медленно приближался санитар. Он толкал каталку. Когда он поравнялся с нами, я заметил, что лежащий там человек с головой накрыт простыней. Наружу высовывалась лишь одна рука; и с запястья свисала карточка с именем. А еще я успел разобрать какие-то цифры в самом низу — наверное, час смерти. Санитар очень умело, с ловкостью повара-виртуоза из пиццерии, развернул каталку и направил в узкую стеклянную дверь.

— Там морг? — спросил я.

— Нет, — ответил Селдом. — На каждом этаже имеется такое же помещение. Когда кто-то из пациентов умирает, покойника стараются как можно быстрее увезти из палаты. Кроме всего прочего, и ради того, чтобы освободить койку. Главный врач этого этажа или отделения является сюда и выписывает свидетельство о смерти, оформляет другие бумаги… И только потом тело направляют в больничный морг, который расположен в подвальном помещении. — Селдом мотнул подбородком в сторону палаты Фрэнка. — Я хочу еще немного побыть с ним, составить ему, если можно так выразиться, компанию. Это хорошее место для размышлений, вернее, это место годится для размышлений не хуже любого другого. Но я почти уверен, что вам не терпится заглянуть в рентгеновский кабинет, — вдруг добавил он с улыбкой и, когда увидел изумление на моем лице, улыбнулся еще шире. — Ведь на самом деле Оксфорд — всего лишь маленькая деревня. Мои поздравления! Лорна — отличная девушка. Я познакомился с ней в пору выздоровления и перечитал большую часть ее детективов. Вы уже видели библиотеку Лорны? — И он высоко поднял брови, выражая таким образом свое восхищение. — Я никогда не встречал человека, столь пылко увлеченного разного рода криминальными историями. Итак, вам на последний этаж, поднимитесь на этом лифте, а там направо.

Лифт полз вверх с глухим резиновым шелестом. Потом я попал в настоящий лабиринт из коридоров и двигался вперед, ориентируясь по стрелкам, которые указывали путь к рентгеновскому кабинету. Наконец я наткнулся на комнату ожидания, где сидел только один мужчина, рассеянно глядевший в пространство; на коленях у него лежала книга, которая, казалось, мало его интересовала. За большим стеклянным окном я сразу увидел Лорну в больничной форме; она наклонилась над каталкой, словно объясняя ребенку суть будущей процедуры. Я сделал шаг к стеклу, но не решился дать о себе знать. Лорна устроила рядом с подушкой плюшевого мишку. На каталке лежала очень бледная девчушка лет семи с испуганными, но внимательными глазами; по подушке рассыпались длинные кудри. Лорна еще что-то сказала, и девочка крепко обняла медвежонка. Я дважды легонько ударил по стеклу; Лорна подняла глаза, посмотрела в мою сторону, изумленно засмеялась и что-то воскликнула, но слов я через стекло не разобрал. Она жестом показала мне на расположенную чуть поодаль дверь, потом снова заговорила с девочкой, изобразив взмах невидимой ракеткой: мол, я ее партнер по теннису. Потом Лорна приоткрыла дверь, быстро чмокнула меня и попросила немного подождать.

Я вернулся в комнату ожидания. Мужчина занялся наконец своей книгой. Он давно не брился, и глаза у него покраснели, словно ему вот уже много ночей не довелось сомкнуть глаз. Я с некоторым изумлением прочел название книги — «От пифагорейцев до Иисуса». Мужчина внезапно опустил книгу на колени, и наши взгляды пересеклись.

— Извините, — сказал я, — меня заинтриговало название. Вы математик?

— Нет, — ответил он, — но раз вас привлекло название, значит, вы-то уж точно математик.

Я улыбнулся и кивнул, а мужчина посмотрел на меня так пристально, что я даже смутился.

— Я читаю ее от конца к началу, — вновь заговорил он. — И мне хочется знать, как все это заваривалось. — Он снова вперил в меня свой почти что безумный взгляд. — И тут есть чему подивиться. Например, догадайтесь, сколько сект, сколько разных религиозных объединений существовало во времена Христа?

Я решил, что вежливость требует, чтобы я назвал очень небольшое число. Но мужчина, не дав мне ответить, продолжил:

— Десятки и десятки: назаряне, акары, симониане и так далее. Петр с его апостолами составляли всего лишь крошечную группку. Одну из сотен. И все могло бы повернуться совсем иначе. Они не были самыми многочисленными, не были самыми влиятельными, не были самыми прогрессивными. Но им хватило смекалки, чтобы выделиться, возвыситься над прочими. Всего одна идея, пробный камень, чтобы преследовать и уничтожать противников — и в итоге обойти всех, всех… Ведь те говорили только о воскрешении души, а они пообещали еще и возрождение плоти. Возвращение к жизни со своим собственным телом. Мысль казалась абсурдной и была примитивной для той поры. Христос, восстающий из гроба в третий день… Он просит, чтобы его потрогали, и ест печеную рыбу. [16] Лука, 24: 39, 42. Но что происходило с Христом в те сорок дней, пока длилось возвращение?

В его хриплом голосе звучала неуемная пылкость новообращенного. Правда, такое свойственно и самоучкам. Он чуть наклонился в мою сторону, и я почувствовал резкий и кислый запах, шедший от его мятой рубашки. Я невольно сделал шаг назад, но было трудно спастись от пристального взгляда. Я опять беспомощно развел руками, словно признаваясь в полном своем невежестве.

— Вот-вот… Вы не знаете, и я не знаю, и никто не знает. Тайна. Он только и сделал, что дал себя потрогать и указал на Петра как на своего преемника на земле. То есть для Петра все сложилось просто на редкость удачно. А? Представьте себе, что до той поры тела умерших заворачивали, пеленали — и все. Никому в голову не приходило заботиться о сохранении тела. Ведь тело — это, в конце концов, то, что разные религии считали самой слабой, самой эфемерной частью человека, частью, подвластной греху. Иначе говоря, от тех времен нас отделяют деревянные ящики, то есть гробы… Разве я не прав? Целый мир, состоящий из гробов, находится под нашим миром. В окрестностях каждого города — еще один город, подземный, длинные ряды гробов, закрытых гробов… Потрясающе, да? Но ведь все мы отлично знаем, что происходит внутри этих гробов. В первые двадцать четыре часа, следом за rigor mortis, [17] Трупное окоченение (лат.). начинается обезвоживание. Кровь перестает разносить кислород, роговица теряет прозрачность, радужная оболочка и зрачок деформируются, кожа сморщивается. На вторые сутки усиливается процесс разложения содержимого толстой кишки, на трупе появляются первые зеленоватые пятна. Внутренние органы больше не выполняют свои функции, ткани распадаются. Третьи сутки: разложение продолжается, живот вздувается от газов, и мраморная зелень распространяется по всему телу. От тела исходит резкий запах — запах бифштекса, надолго вынутого из холодильника… Начинается пир трупной фауны и насекомых-некрофагов. Каждый из этих процессов, каждый этап перехода одной энергии в другую, необратим, уже невозможно восстановить ни одной жизненной функции. Иначе говоря, по прошествии трех дней Христос представлял собой нечто чудовищное, зловонное и слепое, и подняться на ноги он никак бы не смог. Вот она правда. Но кому нужна правда? Скажите, кому? Вы только что видели мою дочь. — Тон его внезапно сделался беспомощным и очень печальным. — Ей нужно сделать пересадку легкого. Мы уже целый год ждем донорское легкое, она занесена в национальный список самых срочных операций. И жить ей осталось не больше месяца, не больше тридцати дней… У нас дважды появлялся шанс. Дважды я просил, умолял… Но оба раза пришлось иметь дело с христианскими семьями, и они предпочли по-христиански похоронить своих детей. — Он снова посмотрел на меня, и вид у него был затравленный. — Знаете, ведь британские законы запрещают пересаживать детям органы родителей, если родители покончили жизнь самоубийством. Вот почему, — сказал он, постукивая пальцем по книге, — иногда бывает так интересно заглянуть в начало всего. У древних были совсем другие представления о пересадке органов, достаточно вспомнить теорию пифагорейцев о переселении душ…