Уилки Коллинз - Закон и женщина

Мой отдых был непродолжителен, прежнее беспокойство скоро овладело мной опять. Я встала и простилась с Бенджаменом.

— Обещайте мне, друг мой, — сказал он, отворяя мне дверь, — что вы не сделаете ничего опрометчивого.

— Опрометчиво ли будет отправиться к майору Фитц-Дэвиду? — спросила я.

— Да, если вы отправитесь одна. Вы не знаете, что он за человек, вы не знаете, как он примет вас. Поручите мне повидаться с ним и, так сказать, проложить путь для вас. Поверьте моей опытности, друг мой, в таких делах необходимо действовать как можно осторожнее.

Я подумала. Из уважения к моему другу я обязана была подумать, прежде чем отказаться от его предложения.

Размышление заставило меня решиться взять ответственность, какова бы она ни была, на свои собственные плечи. Хороший или дурной, добрый или злой, но майор был мужчина. Влияние женщины было надежнее в таком деле, какое я имела в виду. Но объяснить это Бенджамену, не рискуя оскорбить его, было бы нелегко, и я попросила его побывать у меня на другой день утром, чтобы потолковать о его предложении. Очень ли унизительно будет сознаться, что втайне я решила не откладывать свидания с майором до следующего дня?

— Не делайте ничего опрометчивого, друг мой. Ради своих собственных интересов не делайте ничего опрометчивого, — повторил Бенджамен, провожая меня.

Я застала Юстаса ожидающим меня в нашей гостиной. Его расположение духа, по-видимому, прояснилось с тех пор, как мы расстались. Он подошел ко мне с открытым листом бумаги в руке.

— Я покончил со своим делом раньше, чем ожидал, — сказал он весело. — Сделала ты свои закупки? Свободна ты?

Я уже привыкла (да простит мне Господь!) не доверять его припадкам веселости. Я спросила:

— Ты хочешь сказать, что освободился на сегодняшний день?

— На сегодняшний, на завтрашний, на следующую неделю, на следующий месяц, на следующий год и так далее, — отвечал он, порывисто обняв меня. — Посмотри!

Он показал мне открытый лист бумаги, который держал в руке. Это была телеграмма, уведомлявшая капитана яхты, что мы решили вернуться в Ремзгейт в этот день вечером и что мы готовы отплыть в море со следующим приливом.

— Я ждал только твоего возвращения, чтобы отправить телеграмму, — сказал он.

Он перешел на другую сторону комнаты, намереваясь позвонить. Я остановила его.

— Боюсь, что мне нельзя ехать сегодня в Ремзгейт, — сказала я.

— Почему это? — спросил он внезапно изменившимся, резким тоном.

Это может показаться смешным, но он действительно поколебал мою решимость отправиться к майору Фитц-Дэвиду, когда обнял меня. Его ласка смягчила мое сердце и едва не соблазнила меня покориться. Но зловещая перемена в тоне его голоса сделала меня другой женщиной. Я почувствовала опять, и сильнее, чем когда-либо, что в моем критическом положении бесполезно было оставаться в бездействии и хуже, чем бесполезно, отступать назад.

— Очень жаль, что мне приходится противоречить тебе но я не могу, как я уже сказала тебе в Ремзгейте, быть готовой к отъезду по первому слову, — ответила я. — Мне нужно время.

— Для чего?

Не только его тон, но и его взгляд при этом втором вопросе потрясли меня до глубины души. Он пробудил во мне, не знаю как и почему, острое чувство оскорбления, которое он нанес мне, женившись под чужим именем. Опасаясь сказать под влиянием этого чувства что-нибудь слишком резкое, что-нибудь такое, в чем мне пришлось бы раскаяться впоследствии, я не сказала ничего. Только женщины могут понять, чего мне стоило промолчать, только мужчины могут понять, как раздражительно подействовало мое молчание на мужа.

— Ты говоришь, что тебе нужно время, — повторил он. — Я спрашиваю тебя: для чего?

Мое самообладание, доведенное до крайнего напряжения, изменило мне. Резкий ответ вырвался из моих уст, как птица из клетки.

— Время мне нужно для того, чтобы привыкнуть к моему настоящему имени, — сказала я.

Он бросил на меня зловещий взгляд.

— Что это значит?

— Ты знаешь, что это значит. До сих пор я думала, что я миссис Вудвил. Теперь я узнала, что я миссис Макаллан.

Он отшатнулся от меня, как будто я ударила его. Лицо его покрылось такой смертельной бледностью, что я со страхом ждала, что он упадет без чувств к моим ногам. О, мой язык, мой язык! Зачем я не удержала мой зловредный женский язык?

— Я не ожидала, что испугаю тебя, Юстас, — сказала я. — Прости меня, пожалуйста. Я сказала это, не подумав.

Он нетерпеливо махнул рукой, как будто мои извинения раздражали его, как докучливые летние мухи.

— Что еще ты узнала? — спросил он тихим, строгим голосом.

— Ничего, Юстас.

— Ничего? — Он подумал и утомленно провел рукой по лбу. — Ничего, конечно, — прошептал он, — иначе она не была бы здесь. — Он устремил на меня пытливый взгляд. — Не повторяй никогда того, что ты сказала сейчас, — продолжал он. — Ради себя самой, Валерия, и ради меня не повторяй этого никогда. — Он замолчал и утомленно опустился на ближайший стул.

Я, конечно, слышала предостережение мужа, но оно не произвело на меня такого впечатления, как предшествовавшие ему слова: «Ничего, конечно, иначе она не была бы здесь». Значило ли это, что если б я узнала что-нибудь, кроме того, что узнала об имени, то не возвратилась бы к мужу? Это ли хотел он сказать? Неужели тайна, которую он скрывал от меня, была так ужасна, что могла разлучить нас сразу и навсегда? Я стояла перед ним молча, пытаясь найти ответ на эти вопросы в его лице. Как красноречиво было оно, когда он говорил о любви. Теперь оно не сказало мне ничего.

Он просидел несколько минут, не глядя на меня, погруженный в свои мысли, потом встал и взял шляпу.

— Друг, одолживший мне яхту, в настоящее время в Лондоне, — сказал он. — Я пойду к нему и скажу, что наши планы изменились. — При этих словах он разорвал телеграмму с видом угрюмой покорности. — Ты, очевидно, решила не ехать со мной, — продолжал он. — Так лучше отказаться от яхты немедленно. Как ты полагаешь?

Тон его был почти презрительный, но я была слишком встревожена, чтобы принять это к сердцу.

— Поступай как знаешь, Юстас, — сказала я грустно. — Не все ли равно? Пока я лишена твоего доверия, где бы мы ни находились, на суше или на море, мы не можем быть счастливы.

— Мы могли бы быть счастливы, если бы ты способна была обуздать свое любопытство, — сказал он резко. — Я думал, что я женился на женщине, свободной от пороков, свойственных ее полу. Добрая жена не стала бы мешаться в дела мужа, в такие дела, до которых ей нет никакого дела.

Тяжело было стерпеть это, однако я стерпела.

— Разве мне нет дела до того, что муж женился на мне под чужим именем? — возразила я мягко. — Разве мне нет дела до того, что мать твоя объявляет тебе, что ей жаль твою жену? Не жестоко ли с твоей стороны, Юстас, обвинять меня в любопытстве за то, что я не могу примириться с невыносимым положением, в которое ты поставил меня. Твоя скрытность омрачает мое счастье и угрожает моему будущему. Твоя скрытность отчуждает нас друг от друга в самом начале нашей брачной жизни. И ты ставишь мне в вину, что я принимаю это к сердцу! Ты говоришь, что я вмешиваюсь в дела, которые не касаются меня. Они касаются меня, в них замешаны мои интересы. О, милый мой, зачем ты придаешь так мало значения нашей любви и нашему доверию друг к другу? Зачем ты оставляешь меня в неизвестности?