Уилки Коллинз - Закон и женщина

Безумный! Сумасшедший! Почему я не разобью себе голову о стену, которую вижу перед собой, когда пишу эти строки?

Мое ружье стоит в углу. Мне стоит только приложить дуло ко рту… Нет! Мать моя жива, любовь моей матери священна. Я не вправе прекращать самовольно жизнь, которую она дала мне. Я должен страдать и покоряться. О Хелена, Хелена!»

Третий отрывок, один из многих подобных, был написан за два месяца до смерти жены подсудимого.

«Новые упреки! Удивительная способность у этой женщины постоянно жаловаться…

Моих провинностей две: я теперь никогда не прошу ее играть мне и, когда она надевает новое платье единственно» для того, чтобы понравиться мне, я не замечаю этого. Не замечаю этого! Главное усилие моей жизни не замечать ее и того, что она делает. Мог ли бы я сохранить самообладание, если бы не старался быть как можно меньше наедине с ней? Я никогда не обращаюсь с ней грубо, никогда не употребляю в разговоре с ней резких выражений. Она имеет двойное право на мою снисходительность: она женщина и по закону моя жена. Я помню это, но я человек. Чем меньше я вижу ее, когда у нас нет гостей, тем больше шансов, что я сохраню самообладание.

Странно, почему она так противна мне? Она некрасива, это правда, однако я видел женщин еще более некрасивых, ласки которых я мог бы вынести без отвращения, какое возбуждают во мне ее ласки. Я скрываю это от нее. Она любит меня, бедная, и я жалею ее. Я желал бы быть способным к большему, я желал бы чувствовать к ней хоть небольшую долю такой любви, с какой она относится ко мне. Но нет, я могу только жалеть ее. Если б она согласилась жить со мной в дружеских отношениях и не требовать нежности, мы могли бы поладить. Но ей нужна любовь, ей нужна любовь!

О моя Хелена, у меня нет любви для нее, сердце мое принадлежит тебе! В прошлую ночь я видел во сне, что моя несчастная жена умерла. Сновидение было так живо, что я встал с постели, отворил ее дверь и прислушался. Ее спокойное правильное дыхание ясно слышалось в тишине ночи. Она спала крепким сном. Я затворил дверь, зажег свечу и начал читать. Хелена поглощала все мои мысли, мне стоило большого труда сосредоточивать внимание на книге. Но я боялся лечь в постель и увидеть опять во сне, что я свободен. Как ужасна моя жизнь! Как ужасна жизнь моей жены! Если бы дом загорелся, я не знаю, сделал ли бы я попытку спасти себя или ее».

Два последние из прочтенных отрывков были написаны еще позже.

«Луч счастья озарил наконец мое горькое существование.

Хелена уже покончила с трауром. После смерти ее мужа прошло достаточно времени, чтобы она могла появиться опять в обществе. Она делает теперь визиты друзьям в нашей части Шотландии, и так как мы родня, то весь свет считает несомненным, что она должна погостить несколько дней и в моем доме. Она пишет мне, что как бы ни был этот визит затруднителен для нас обоих, он должен быть сделан из приличия. Да будет благословенно приличие! Я увижу этого ангела в моем доме — и только потому, что общество Мидлотиана сочло бы странным, что она была в моей стороне и не заехала ко мне.

Но мы должны быть очень осторожны. Хелена пишет прямо: «Я приеду повидаться с Вами, Юстас, как сестра, а Вы должны принять меня как брат или не принимать. Я напишу Вашей жене и предложу свое посещение. Я не забуду — не забывайте и Вы — что я войду в Ваш дом с позволения Вашей жены».

Только бы мне увидеть ее! Для этого невыразимого счастья я готов покориться всему!»

Последний отрывок состоял только из нескольких строк:

«Новое несчастье! Жена моя заболела. Она слегла в постель от сильной ревматической простуды. Я боялся, что это помешает приезду Хелены в Гленинг, но в этом случае — я с удовольствием сознаюсь в этом — жена моя поступила превосходно. Она написала Хелене, что болезнь ее не настолько серьезна, чтобы надо было отложить посещение, и просила ее приехать в назначенное время. Это большая жертва со стороны моей жены. Ревнуя меня к каждой женщине моложе сорока, с которой мне случается встречаться, она ревнует меня, конечно, и к Хелене. Но она сдерживает это чувство и показывает, что доверяет мне. Я обязан выразить ей мою благодарность, и я сделаю это. Я даю себе слово быть впредь внимательнее к моей жене. Я сегодня нежно обнял ее и надеюсь, что она, бедная, не заметила, чего мне это стоило».

Этим закончилось чтение отрывков из дневника.

Самыми неприятными для меня страницами во всем отчете были страницы, занятые дневником моего мужа. В них местами встречались выражения, которые не только глубоко огорчили меня, но едва не поколебали моих чувств к Юстасу. Мне кажется, что я отдала бы все в мире, чтобы только уничтожить некоторые строки в дневнике. Что же касается его страстных выражений любви к миссис Болл, каждое из них вонзалось в меня как стрела. Такие же страстные слова шептал он и мне, когда ухаживал за мной. Я не имела причин сомневаться в искренности его любви ко мне. Но вопрос был в том, так же ли искренне и горячо любил он до меня миссис Болл? Кто из нас, она или я, была первой женщиной, которой он отдал свое сердце? Он уверял меня не раз, что до встречи со мной он только воображал себя влюбленным. Я верила ему тогда. Я решилась верить ему и теперь. Но я возненавидела миссис Болл.

Что касается тяжелого впечатления, произведенного в суде чтением писем и дневника, казалось, что уже ничто не может усилить его. Однако оно было заметно усилено. Иными словами, оно сделалось еще более неблагоприятным для подсудимого вследствие показаний последнего из свидетелей, выставленных обвинением.

Вильям Энзи, помощник садовника в Гленинге, был приведен к присяге и показал следующее:

«Двадцатого октября в одиннадцать часов утра я был послан на работу в питомник, примыкающий одной стороной к голландскому саду. В этом саду стоит беседка, обращенная задней стороной к питомнику. День был необыкновенно хорошим и теплым. Отправляясь на работу, я прошел позади беседки. Я услыхал в ней два голоса, мужской и женский. В мужском голосе я узнал голос барина. Женский голос был незнаком мне. Почва в питомнике мягкая, мое любопытство было сильно возбуждено. Я подошел неслышно к задней стене беседки и начал прислушиваться. Первые слова, которые я расслышал, были сказаны барином. Он сказал: «Если бы я предвидел, что вы будете когда-нибудь свободны, каким счастливцем мог бы я быть теперь!» Женский голос отвечал: «Тише, вы не должны говорить этого». Барин возразил: «Я должен высказать то, что у меня постоянно на душе». Он замолчал на минуту, потом продолжал порывисто: «Сделайте мне одно одолжение, ангел мой. Обещайте мне не выходить замуж». Женский голос спросил резко: «Что вы хотите этим сказать?» Барин отвечал: «Я не желаю зла несчастному созданию, омрачающему мою жизнь, но предположите…» — «Я не хочу делать никаких предположений, — отвечала женщина, — пойдемте домой».