Уилки Коллинз - Закон и женщина

Спустя две недели после моего приезда в дом дяди я получила от мистера Плеймора известие, невыразимо огорчившее и разочаровавшее меня. Наш посланный уведомлял нас телеграммой, что дочь сторожа и ее муж уехали из Нью-Йорка и что ему не удалось пока узнать, куда они переселились.

Нечего было делать. Оставалось только вооружиться терпением и ждать. По совету мистера Плеймора я осталась на севере, чтобы быть вблизи от него на случай, если мне понадобится посоветоваться с ним лично. Прошло еще три недели тяжелого ожидания, прежде чем я получила новое письмо от него. На этот раз нельзя было сказать, хорошо или дурно было известие, но, хорошее или дурное, оно было в высшей степени неожиданным. Даже мистер Плеймор был поражен. Вот загадочная телеграмма (столь краткая вследствие экономических расчетов, конечно), которую прислал нам наш агент из Америки:

«Раскопайте мусорную кучу в Гленинге».

Письмо, в котором мистер Плеймор сообщил мне о странной телеграмме нашего агента, не выражало того обнадеживающего взгляда ка наше положение, каким он ободрил меня в доме Бенджамена. Он писал:

«Телеграмма не может иметь другого значения, кроме того, что разорванное письмо было выброшено вместе с другим сором и золой в мусорную кучу. В продолжение трех лет весь сор, выметавшийся из дома, и зола из каминов, топившихся в библиотеке и в картинной галерее почти круглый год, выбрасывались в ту же кучу и зарывали драгоценные клочки все глубже и глубже. Если даже мы найдем их, можно ли рассчитывать, что они сохранились настолько, что можно будет прочесть написанное на них? Отвечайте мне, если возможно, с первой же почтой, какого Вы мнения об этом. Если бы Вы приехали посоветоваться со мной лично, мы выиграли бы время, которое может быть очень дорого. Вы теперь недалеко от Эдинбурга. Подумайте об этом».

Я много думала об этом. Единственное затруднение, которое останавливало меня, касалось моего мужа.

Отъезд матери и сына откладывался по совету доктора так долго, что они были еще только в Бордо, когда я дня три или четыре тому назад получила последнее известие от миссис Макаллан. Приняв во внимание время отдыха в Бордо и неторопливость, с которой они должны были продолжать свое путешествие, я все же должна была ожидать, что они возвратятся в Англию раньше, чем мистер Плеймор получит письмо от нашего агента. Буду ли я иметь возможность съездить к юристу в Эдинбург после того, как встречусь с мужем в Лондоне, — весьма сомнительно. Я решилась откровенно написать мистеру Плеймору, что я не могу больше располагать своими действиями, и попросила его адресовать свое следующее письмо в дом Бенджамена.

К этому ответу я прибавила несколько своих соображений по поводу разорванного письма.

В последние годы жизни моего отца я путешествовала с ним по Италии и видела в Неаполитанском музее удивительные памятники прошлого, открытые между развалинами Помпеи. Желая поощрить мистера Плеймора, я напомнила ему, что вулканическая зола, под которой был погребен город, сохранила от порчи в течение шестнадцати столетий такие непрочные предметы, как живопись на стенах, носильное платье, солому, в которой была упакована посуда и (что всего замечательнее для нас) лист старинной бумаги, прикрепленный к вулканической золе, упавшей на него. Если такие предметы сохранились в целости в течение шестнадцати столетий под большой массой пыли и золы, почему нам не надеяться найти в целости наше письмо, пролежавшее под небольшой массой тех же веществ только три или четыре года? Приняв за несомненное, что клочки письма отыщутся (что было еще весьма сомнительно), я выразила твердую уверенность, что написанное на них окажется хотя и полинявшим, но все же удобочитаемым. Позднейшие постепенные наслоения пыли и золы не только не были вредны, как, по-видимому, полагал мистер Плеймор, но были, напротив, полезны, потому что предохраняли бумаги от дождя и сырости. Этими скромными намеками я заключила свое письмо. Благодаря сведениям, приобретенным на континенте, я была в состоянии поправить ошибку моего ученого советника.

Прошел еще день. О путниках не было никакого известия. Я начала беспокоиться. Я уложила свои вещи и решила ехать в Лондон на другой день утром, если до тех пор не получу никаких известий о перемене в путевых планах миссис Макаллан.

На следующее утро почта принесла мне письмо от моей свекрови. Это письмо определило мой дальнейший образ действий и прибавило новый достопамятный день к моему личному календарю.

На пути из Бордо в Париж моего мужа постигло новое несчастье. Дорожная усталость и волнение в ожидании свидания со мной сломили его слабые силы. Доехав с трудом до Парижа, он снова слег в постель. В этот раз доктора не опасались за его жизнь, но предписывали ему продолжительный отдых и полнейшее спокойствие.

«Вы одна можете утешить и подкрепить Юстаса в этом новом бедствии, Валерия, — писала мне миссис Макаллан. — Не думайте, что он осуждает или когда-нибудь осуждал Вас за то, что вы покинула его в Испании. «Я сам покинул ее, и она вправе ожидать, чтобы я вернулся к ней первый», — сказал он мне, когда мы впервые заговорили об этом. Таково его мнение, друг мой, и он сделал все что мог, чтобы исполнить то, что он считает своим долгом. Теперь же, когда он слег в постель, он принужден просить Вас принять его намерение за исполнение и приехать к нему самой. Мне кажется, что я знаю Вас достаточно, дитя мое, чтобы не сомневаться, что Вы исполните его просьбу. Я считаю только нужным предостеречь Вас, чтобы Вы избегали всяких разговоров не только о процессе (это Вы и сами знаете), но даже о Гленинге. Вы поймете, как сильна его болезненная раздражительность, когда я скажу Вам, что я не решилась бы пригласить Вас приехать к нему, если бы не знала из Вашего письма, что Вы не видитесь больше с Декстером. Поверите ли! Его отвращение ко всему, что напоминает о наших прошлых испытаниях, все еще так сильно, что он просит моего согласия на продажу Гленинга».

Так писала мне моя свекровь, но, не полагаясь, вероятно, на силу собственных убеждений, она вложила в свое письмо небольшой лоскуток бумаги с двумя строчками, написанными слабой, дрожащей рукой моего бедного Юстаса. Он писал:

«Я слишком слаб, чтобы ехать дальше, Валерия. Не простишь ли ты меня и не приедешь ли ты ко мне сама?»

Дальше было еще несколько слов, но разобрать их не было возможности.

Прочитав письмо, я немедленно отказалась от всякого дальнейшего участия в отыскании таинственного письма. Я решила, что если Юстас спросит меня об этом, то я буду в состоянии ответить ему искренне: «Да, я принесла жертву, необходимую для твоего спокойствия. В такое время, когда это было особенно трудно, я ради тебя отказалась от моего предприятия».