Семён Клебанов - Настроение на завтра

Червонному показалось, что он оглох. Потому что сразу исчез грохот станков, пропали все шумы и звуки. И он стоял беспомощный, с покрасневшим от злости лицом и не слышал, как Березняк отчитывал его за опоздание.

Когда он вышел из конторки, уже погасли лампы рабочих мест. Наступило время обеденного перерыва.

Червонный подошел к фонтанчику, склонил голову к струйке и долго жадно пил, но не смог охладить противный жар, томивший душу.

Он одиноко побродил по цеху, миновал пролет, где был его станок. И, словно заблудившийся путник, потоптался на незнакомой развилке, направился в конец цеха. Что-то тянуло его туда. Ноги Червонного плохо слушались, словно подметки башмаков были из литого чугуна.

Но он упрямо шел и, только заметив зеленую ограду, понял, что его влечет участок, где высились «зубры».

Он распахнул дверь и увидел их. Вокруг было пусто. Червонный вороватым, испуганным взглядом посмотрел на грозных соперников и, чувствуя пустоту и холод в груди, подошел к шкафу логики. Какую-то долю секунды он постоял онемело. И вдруг от бессилия и отчаяния протянул руку к сектору, где расположились рычажки коррекции, и тут же отдернул ее, как от пламени сварочной горелки. Пальцы не дрожали, но он ощущал их какими-то вялыми, чужими. «Зачем же я это делаю? Зачем?.. Ради чего?» И он безответно услышал другое, подбадривающее: «Давай, давай!» Ему казалось, что он говорит вслух эти слова, но они только пронеслись в его мозгу. И тогда Червонный снова поднял руку и беспамятно тронул какой-то рычажок и сдвинул его.

И в одно мгновение попятился, затем резко повернулся и выбежал с участка.

Злость, обида улетучились, будто и не было их вовсе, а на смену им уже накатывалось отчаяние, страх и смятенное удивление: неужели он смог так поступить?

Когда через полчаса Червонный открывал ключом замок своей квартиры, Вадим Латышев вернулся из столовой и нажал темно-синюю кнопку «пуск».

Агрегат ожил. Но сразу же послышался резкий скрежет, непонятный, ломкий металлический хруст.

Латышев бросился к пульту и нажал красную кнопку «стоп».

Мягков осмотрел испорченную заготовку, сверил положение крючка коррекции с записью в журнале заданного режима, молча заторопился к Старбееву.

Когда они пришли на участок, Латышев сказал:

— Вот какая беда…

Старбеев поглядел заготовку, тронув рукой кромку искореженного отверстия, подошел к шкафу логики. И только теперь с тревожным сомнением сдержанно спросил:

— Кто-либо подходил к вам?

— Нет, — решительно ответил Мягков. — Но коррекция нарушена. Утром проверял, все соответствовало. Не понимаю: как это случилось?..

— Продолжайте работу. Потом поговорим, — скупо ответил Старбеев и ушел в конторку.

Ему очень хотелось побыть одному, поразмышлять о случившемся. Но, как назло, часто звонил телефон, и он просил всех позвонить через час. Важные дела.

Старбеев сразу принял первую версию. «Это не случайная авария, не результат ошибки. Авария преднамеренная. Халатность следует исключить, — рассуждал он, стараясь придать анализу плавное течение мыслей. Хотя остановил себя вопросом: — Чей «зубр»? Латышева. Веселый, с нерастраченной энергией юный бес, но в работе предельно собран и хорошо чувствует технику. У него ошибки быть не может. К тому же Мягков проверил установку режима… Так… Кто же мог это сделать? Допустим, некий… некий Вредов. Зачем ему это было нужно? Погоди, вопрос преждевременный. Итак, Вредов. Он знал режим работы ЧПУ и подготовил аварию «зубра» вполне квалифицированно. Ведь в четырех шагах от станка не усмотришь изменение коррекции. Значит, Вредов — заводской человек. Скорее даже цеховой. Один ли он был или вдвоем? Думается, один. Такие подлости совершаются в одиночку. Как бы я измордовал его… Стоп, Старбеев, не дергайся. Разматывай дальше. Когда это случилось? В обеденный перерыв. В цеху пусто. Теперь самое время ответить на вопрос, зачем Вредову нужна эта авария? Второе неизвестное… Если Вредов решился на такой шаг, то у него есть несколько поводов. Хотел кому-то нагадить, отомстить, бросить вызов, напугать… Если узнаю, кто этот Вредов, — ему несдобровать. Опять дергаешься. Остынь. Ищи причину. А что, если не Вредов, а какой-то человек случайно коснулся рычажка, не дав себе труда подумать о последствиях своего любопытства. Нет, нет, я ухожу в сторону…»

Старбеев вышел из-за стола, походил по конторке. Он вспомнил детективные фильмы, где фиксируют отпечатки пальцев… Но теперь уже поздно. Сколько рук касалось рычажка. Старбеев с горькой усмешкой подумал, что даже плохонький следователь уголовного розыска из него не получится.

И все же внутреннее чутье, его житейский опыт подсказывали ему главное — кто-то с расчетом подстроил аварию. Вредов… Кто стоит за тобой?

Старбеев пошел на участок Мягкова. Надо прикрыть надежной дверцей сектор рычажков коррекции. Так будет спокойней.

В семь утра Лоскутов вышел из дома.

Долгая темень ночи нехотя разряжалась сероватой пеленой наступающего утра. С юных лет Лоскутов любил вглядываться в безмолвную схватку неба, дивясь извечному ходу рождения рассвета — предвестнику нового дня, который продолжит поток времени, станет частицей и его жизни.

С годами в раздумье врывался жгучий вопрос: а сколько же частиц уготовила судьба ему? Но безнадежно меркла безответная загадка природы.

У подъезда стояла директорская «Волга». Умытая, она поблескивала черным глянцем под желтоватым светом уличного фонаря.

Молодцеватый шофер Василий, увидев Лоскутова, облил лучами фар заснеженную мостовую и включил мотор.

Доехав до Пролетарского проспекта, Лоскутов неожиданно сказал:

— Я по морозцу пройдусь. Езжай!

В последнее время Василий замечал, как Лоскутов часто хмурился, был молчалив. И подумал, что внезапная тихость Лоскутова от болезни, но тут же вспомнил: ведь ни разу не ездили в поликлинику.

Поглядев на удалявшуюся фигуру Лоскутова, он все же медленно поехал за ним, мало ли что бывает, и, только миновав площадь Труда, свернул к заводу.

Лоскутов вошел в кабинет, снял пальто, лохматую шапку и отчего-то уселся на крайний стул возле двери. С внезапным чувством странного состояния он огляделся, будто попал сюда в первый раз. Он легко поддался смутному ощущению беспокойства.

Лоскутов смотрел на массивное кресло, письменный стол, где лежало много бумаг и шариковая ручка, бликовавшая хромированной округлостью. Затем уставился на пульт селекторной связи, еще безголосый, ожидавший, когда хозяин нажмет черный рычажок.

Больше всего Лоскутова занимало пустое кресло. Он мысленно усаживал себя на темно-синее сиденье, но ему привиделся какой-то другой человек, и память отказывалась подсказать, кто этот незнакомец, а может, хитрила и предлагала черты, не вызывавшие одобрения.