Джон Карр - Письмо из Нью-Йорка

— В таком случае, боюсь, я вынужден буду войти без вашего разрешения.

— Если бы ты сказал мне хоть одно доброе слово, — прошептала мадмуазель, взволнованно дыша и глядя на меня из-под полуприкрытых век, — проявил хотя бы жестом свою любовь или, скажем, доброе ко мне чувство, то разделил бы со мною пять миллионов франков!

— Посторонитесь же, прошу вас!

— Но ты предпочитаешь мне эту чахоточную куклу в Париже. Что же, быть посему!

Сознаюсь, Морис, все эти ее речи разъярили меня, но мне удалось сдержаться, и я промолвил холодно:

— Вы, может быть, имеете в виду Клодин Тевенэ?

— Кого же еще?

— Хочу напомнить, мадмуазель, что упомянутая особа дала обещание моему хорошему другу, лейтенанту Делажу, и я уже позабыл ее.

— Позабыл? — переспросила наша Иезавель, ощупывая мое лицо странным голодным взглядом. После этого она заговорила с несколько большим расположением в голосе: — Ну что же, она умрет. Если, конечно, вы не раскроете одну тайну.

— Тайну?

— Пожалуй, мне не следовало называть это тайной, мосье Арман, потому что какая-либо разгадка ее просто невозможна. Это десница господня.

До сего момента застекленные двери прихожей за спиной моей собеседницы были распахнуты, выявляя мрак помещений с запертыми оконными ставнями. Оттуда исходил запах нечищенных ковров, кисловато пахло затхлым жильем. Кто-то направлялся к нам с горящей свечой в руке.

— Кто поминает, — спросил неверный мужской голос по-французски, — кто тут поминает десницу господню?

Я ступил через порог. Мадмуазель, которая не отходила от меня ни на шаг, тотчас затворила и заперла входные двери. Мерцание свечи приблизилось к нам вплотную, и я едва не вскрикнул от радости, ибо увидел человека, ради встречи с которым приехал в Америку.

— Ведь вы мосье Дюрок, адвокат, — сказал я, — друг моего брата!

Мосье Дюрок поднял свечу повыше, изучая мое лицо. Это был крупный, тучный мужчина, который, казалось, оседает под бременем своей плоти. Отсутствие растительности на его голове компенсировалось серовато-бурыми усами и бакенбардами, спускающимися вниз и переходящими в две пушистые лопаты, располагающиеся по обе стороны подбородка. Он благосклонно, хотя и не без испуга рассматривал меня через овальной формы очки в золотой оправе. Голос у него был глубокий и резкий, а слова он произносил, несмотря на испуг, необыкновенно отчетливо.

— А вы, — подсвечник дрожал в его руке, — вы Арман де Лафайет? Я знал, что вы прибываете сегодня на пакетботе. Ну что же, вот вы и приехали. К сожалению, совершенно напрасно.

— Но почему же? — Эти слова я прокричал.

Мадмуазель едва заметно улыбалась.

— Как же так, мосье Дюрок? — возроптал я. — В письме к моему брату вы сообщили, что вам удалось заставить мадам раскаяться в своей жестокости по отношению к дочери!

— Разве это входило в ваши обязанности? — спросила Иезавель, заглядывая мосье Дюроку в лицо своими зеленоватыми глазами. — Разве вы имели на это право?

— Я слуга закона, — отвечал мосье Дюрок; четко отсекаемые, произносимые низким голосом слоги прорывались сквозь его разделенную пополам бороду какими-то странными залпами; лицо его покрылось испариной. — И я уверен в своей правоте. Абсолютно уверен. Тем не менее…

— А кто ухаживал за ней? — спросила Иезавель. — Кто утешал ее, кормил, донашивал ее грязное платье, успокаивал вспышки дурного настроения, сносил ее бесчисленные оскорбления? Я, и никто больше!

Все время, пока эта женщина говорила, она не отступала от меня ни на шаг, часто прикасаясь ко мне, как бы желая лишний раз удостовериться в моем присутствии.

— Полно вам, — сказал стряпчий урезонивающе, — теперь это не имеет никакого значения. Эта загадка…

Можешь поверить мне на слово, что все эти загадочные фразы, намеки на какую-то тайну и десницу господню привели меня в крайнее волнение. Я потребовал объяснить, что все это значит.

— Прошлой ночью, — объяснил мосье Дюрок, — в этом доме исчез один документ.

— И что же?

— Он исчез, — продолжал адвокат, вытягиваясь, как гренадер на плацу, — несмотря на то, что по здравому рассуждению он никак не мог исчезнуть. Я сам торжественно заявляю об этом! Единственно, что может навести на догадку относительно того, как он исчез, — это игрушечный кролик и барометр.

— Сударь, — сказал я, — у меня нет намерения быть неучтивым, но…

— В своем ли я уме, хотите вы спросить?

Я поклонился. Если мужчина может одновременно казаться ссутулившимся и нерешительным и тем не менее величественным и полным достоинства, то мосье Дюрок выглядел именно так. Достоинство, как мне кажется, преобладало в его облике.

— Сударь, — промолвил он, указывая держащей свечу рукой в сторону комнат, — там в кровати лежит мадам Тевенэ. Она парализована, у нее двигаются лишь глаза да отчасти губы, но говорить она не может. Не желаете ли посмотреть на нее?

— Если позволите.

— Конечно. В этом не будет ничего противозаконного. Следуйте за мной.

Я увидел эту несчастную женщину, эту старую ведьму, если тебе так угодно называть ее.

Комната была приличных размеров и имела квадратную форму. Ставни на окнах не открывались, видимо, долгие годы. Можно ли ощутить запах ржавчины? В этой комнате, оклеенной поблекшими зелеными обоями, мне показалось, что я ощутил именно этот запах.

Одна-единственная свеча едва рассеивала мрак. Она горела на каминной доске у изножия кровати. У решетки нерастопленного камина в кресле, обитом зеленой тканью, сидел лохматый человек и ковырял у себя в зубах складным ножиком. Скоро я узнал, что это полицейский.

— С вашего позволения, доктор Гардинг! — тихо произнес мосье Дюрок по-английски.

Склоненный над кроватью длинный и тощий американец-доктор обернулся, но голова и плечи мадам Тевенэ так и остались закрытыми от нас худосочным туловищем медика.

— Есть ли какие-нибудь сдвиги? — спросил мосье Дюрок по-английски.

— Только к худшему, — отвечал смуглолицый доктор Гардинг.

— Вы хотите перенести ее куда-нибудь?

— В этом не было и нет надобности, — сухо отвечал доктор, убирая с кровати свою касторовую шляпу. — Но если вы желаете узнать об игрушечном кролике и барометре еще что-либо, то вам следует поторопиться. Даме осталось жить несколько часов или даже того менее.

И доктор отступил в сторону.

Кровать была очень массивная, с пологом на четырех столбах. Полог из какой-то грязно-зеленой ткани был тщательно задернут с трех сторон, лишь одна продольная сторона оставалась открытой, что позволяло нам видеть мадам Тевенэ в профиль. Тощая, как щепка, и недвижимая, мадам сидела в кровати, подпираемая подушками; тесемки ночного ее чепца были плотно завязаны под челюстью. Один ее глаз непрестанно поворачивался в глазнице, обращаясь то и дело в нашу сторону; это было ужасное зрелище.