Джон Карр - Письмо из Нью-Йорка

Наконец, я остановился у стенного шкафа, который уже был тщательно осмотрен. В шкафу висело несколько видавших виды платьев и халатов, подряхлевших, казалось, одновременно с самой мадам Тевенэ. На полке шкафа…

На полке стояло великое множество склянок из-под духов. Боюсь, что даже и теперь большинство наших соотечественниц полагают, будто духи могут им заменить мыло с водой; состояние рук мадам, во всяком случае, подтверждало это мое мнение. На полке, кроме того, валялось несколько запыленных романов. Еще там лежал измятый и покрытый сажей экземпляр вчерашней «Нью-Йорк сан». Завещания в этой газете не было, зато на ней сидел таракан, который поспешил переползти ко мне на руку.

В неописуемом отвращении сбросил я таракана на пол, растоптал его и захлопнул дверцу шкафа, признав свое бессилие. Завещание исчезло. В тот момент в мрачной зеленой комнате, скудно освещаемой несколькими свечами, прозвучали два голоса. Один из них был моим:

— Черт возьми, где же оно все-таки?

Другой принадлежал месье Дюроку:

— Посмотрите на эту женщину! Она знает! — Он имел в виду Иезавель.

Тряся бородой, месье Дюрок показывал на туманное зеркало, в которое смотрелась Иезавель, стоявшей к нам спиной. При возгласе месье Дюрока она отпрянула от зеркала, словно на нее замахнулись камнем. Ей, однако, удалось, сохранив осанку, превратить это движение в реверанс. Она повернулась к нам лицом. Но все же я успел заметить в зеркале ее улыбку — так похожую на порез бритвой перед тем, как из него выступает кровь, — а также это выражение, это издевательское выражение ее широко раскрытых глаз, свидетельствовавшее о том, что она разгадала тайну.

— Это вы обо мне говорите? — прощебетала она по-французски.

— Выслушайте меня, — официальным тоном проговорил месье Дюрок. — Завещание не исчезло. Оно в этой комнате. Хотя прошедшей ночью вас здесь не было, что-то подсказало вам догадку. Вы знаете, где находится завещание.

— Неужели вы не в состоянии найти его? — удивленно спросила Иезавель.

— Отойдите, молодой человек, — велел мне стряпчий. — Мадмуазель, во имя справедливости я задам вам вопрос.

— Спрашивайте! — отвечала Иезавель.

— Ежели Клодин Тевенэ унаследует эти деньги, на которые она имеет все права, она заплатит вам, заплатит с лихвой. Вы знаете это, потому что вы знаете Клодин.

— Да, я это знаю.

— Но если новое завещание не будет найдено, — продолжал месье Дюрок, снова жестом отстраняя меня, — тогда вы унаследуете все. А Клодин умрет. Ибо исчезновение этого документа позволит предположить…

— Да! — перебила его Иезавель, прижав руку к груди. — Вы сами, месье Дюрок, сказали, что всю эту ночь у кровати мадам горела свеча. Так вот! Несчастная женщина, которую я так любила и за которой заботливо ухаживала, раскаялась в своей неблагодарности по отношению ко мне. И она сожгла свое новое завещание на пламени свечи, растерла пепел в пыль и развеяла его!

— Это правда? — вскричал месье Дюрок.

— Так подумают, — наша прелестница улыбнулась, — как вы сами изволили заметить. — Она посмотрела на меня. — Что же касается вас, месье Арман, — она подплыла ближе, и можно сказать, что я заглянул ей в глаза или, если хотите, в самую ее душу, — то я отдала бы вам все, что у меня есть, — сказала она, — но я не отдам вас той кукле, что живет в Париже.

— Послушайте! — Я был настолько возбужден, что схватил ее за плечи. — Вы с ума сошли! Вы не можете отдать меня Клодин! Она выходит замуж за другого!

— Для меня это не имеет никакого значения, — ответила Иезавель, глядя мне в глаза, — поскольку вы все еще любите ее.

Послышался негромкий стук: кто-то уронил на пол ножик.

Мы, трое французов, совершенно запамятовали, что в комнате присутствуют посторонние — двое мужчин, пусть не понимающих по-французски, но являющихся свидетелями нашего разговора.

Мрачный доктор Гардинг занимал теперь зеленое кресло. Его длинные тонкие ноги, обтянутые черными панталонами со штрипками, были скрещены, придавая доктору сходство с пауком; высокая касторовая шляпа тускло поблескивала на его голове. Полицейский, ковырявший ножом в зубах, когда я увидал его впервые, теперь уронил ножик при попытке подровнять им ногти.

Оба эти человека почувствовали атмосферу нашего разговора и насторожились, стараясь понять, в чем дело. Полицейский крикнул мне:

— О чем это вы тарабарите? Что вам взбрело в голову? Как ни странно, но именно при слове «голова» меня вдруг осенило.

— Ночной чепец! — воскликнул я по-английски.

— Какой чепец?

Большой ночной чепец мадам Тевенэ имел остроконечную форму и был крепко завязан тесемками под челюстью; он вполне мог вместить плотно сложенный документ, который… впрочем, вы понимаете, какой документ. Полицейский, хоть он и показался мне туповатым, моментально схватил значение моих слов. Ах, лучше бы я ничего не говорил! Намерения у него были самые благие, но действовал он без излишней деликатности.

Не успел я обежать задернутую пологом сторону кровати, как он, держа свечу в одной руке, другой уже срывал чепец с головы мадам. Завещания он не обнаружил, под чепцом ничего не оказалось, кроме редких клочков волос на состарившейся прежде времени голове.

Когда-то мадам Тевенэ была знатной дамой. Должно быть, эта процедура оказалась последним в ее жизни унижением. Слезы переполнили ее глаза и потекли по щекам, внутри у нее что-то оборвалось. Она так и сидела, подпираемая подушками, но глаза ее закрылись навсегда. А Иезавель засмеялась.

Это конец моей истории. Вот почему я выскочил из этого дома как полоумный. Завещание непостижимым образом исчезло. А может быть, оно непостижимым образом все еще находится там? Так или иначе я очутился за вашим столиком, грязный, растрепанный и пристыженный.

Месье Пэрли сидел, вперивши взор в пустой стакан, так что я не мог видеть его лица.

— Сударь, — заметил он чуть ли не с горечью в голосе, — вы человек с добрым сердцем. Я рад оказать вам услугу в столь пустяковом деле.

— Пустяковом?

Голос его звучал несколько хрипло, но ясно, рука медленно вертела стакан.

— Позволите ли задать вам два вопроса? — спросил месье Пэрли.

— Два? Двадцать тысяч!

— Двух будет вполне достаточно. — Месье Пэрли не поднимал глаз. — Этот игрушечный кролик, о котором так много говорилось. Могу ли я узнать его точную позицию на кровати?

— Он лежал почти у самой середины изножия кровати.

— Так я и предполагал. А три пергаментных листа, составляющих завещание, исписаны с обеих сторон или только с одной?

— Действительно, я не касался этого в своем рассказе. Месье Дюрок упомянул однажды: только с одной стороны.

Месье Пэрли поднял голову. Лицо его было разгорячено. Под воздействием бренди он стал горд, как сатана, и, как сатана, презирал умственные способности других. Говорил он тем не менее с достоинством и тщательно выбирал выражения.