Констан Геру - Замок Шамбла

– Да, я не могу думать об этом без страха, Мари.

– Можно ли вам идти туда, чтобы вас опять оскорбила эта низкая чернь? Нет, вам туда идти не нужно.

– Что ты, Мари, это невозможно!

– Невозможно! Нет, это всего лишь трудно, поэтому нельзя терять время на болтовню, и я сейчас же возьмусь за дело.

– Куда ты идешь?

– Вы это узнаете чуть позже.

– Повторяю тебе, это невозможно, Мари.

– Ну, это мы еще увидим, и если у меня не получится, я от этого не умру.

Она направилась к двери.

– По крайней мере, ты не подвергаешься никакой опасности? — закричала госпожа Марселанж.

– Не больше, чем вы, — и вполголоса добавила: — Не пройдет и часа, как вы узнаете, в чем дело. Я же надеюсь на лучшее.

На другой день, 10 августа 1842 года, обе графини де Шамбла, стоя за решетчатыми окнами, с ужасом смотрели на толпы народа, волновавшегося у здания суда, где должны были начаться слушания о лжесвидетельстве. Госпожа Марселанж, одетая во все черное, готовилась через несколько минут явиться в суд, который уже успел сложить о ней предубежденное мнение, и предстать перед публикой и госпожой Тарад.

Графиня выглядела бледнее и печальнее, чем обычно. Она еще не пришла в себя после страшной вчерашней сцены, постоянно встававшей у нее перед глазами. Она видела, как толпа волновалась, кишела и ревела, как многоглавое чудовище, готовое растерзать ее и ее дочь своими когтями. Кроме оскорбленного самолюбия, ее обуревало еще одно чувство: она волновалась за дочь, которой предстояло явиться перед этим народом, который лишь вчера так оскорбил ее. При мысли об опасности, которая могла угрожать дочери, она вдруг обняла ее и прижала к себе.

– Я не могу пойти вместе с тобой, — вскрикнула она, — потому что эти негодяи ненавидят меня и мое присутствие только усугубит твое положение. Но там будет Мари Будон, она спокойна и тверда… Но где же она?

– Она уже целый час как ушла.

– Ушла в такое время! Зачем?

– Затем, чтобы постараться избавить меня от того, чтобы я являлась в суд перед этим грубым народом.

– Она сошла с ума, это невозможно!

– Я говорила ей, но вы же знаете ее упорство: когда дело идет о нас, она способна на невозможное.

Дверь гостиной открылась, и вошла Мари Будон. Она раскраснелась и запыхалась.

– Пробило двенадцать часов, — обратилась она к Теодоре, не давая себе времени перевести дух. — Заседание сейчас начнется; вам нельзя медлить, пойдемте.

Теодора вздрогнула, увидев, что исчезла смутная надежда, за которую она цеплялась изо всех сил.

– Вот видишь, — сказала она служанке изменившимся голосом, — вот видишь, что это невозможно.

Мари Будон пожала плечами.

– Это мы еще увидим, — возразила она. — Я узнала, — повернулась она к графине, — что будут журналисты из Парижа, стенографы, как их называют. Я договорилась с одним из них, и он запишет и принесет вам то, что я не смогу запомнить, то есть все реплики адвоката Марселанжей.

– Ах, как ты все прекрасно придумала, Мари! — восхищенно вскричала графиня.

– Пойдемте, — обратилась Мари Будон к Теодоре. — Нам нельзя терять ни минуты, пойдемте.

– Дочь моя, — сказала графиня, — помни то, что ты вчера сказала судебному следователю, и не отступай от этого ни на шаг. На допросе в суде малейшее отклонение может стать гибельным для нас.

– Это бесполезно, — возразила Мари Будон, с нетерпением ожидавшая свою хозяйку.

Теодора вышла с Мари Будон, поцеловав мать, которая осталась стоять в каком-то оцепенении и шептала, запинаясь:

– Боже мой! Боже мой, что там будет? Какая же она вернется? — и, словно боясь собственных слов, прибавила: — Только бы она вернулась… Кто знает, что скажет Арзак?

Госпожа Негли бросилась к окну и жалобно пролепетала:

– Я хочу ее видеть… может быть, в последний раз!

Вдруг в припадке бешеного отчаяния она закричала, подняв руки к небу:

– Что же я сделала, боже мой! За что мне такие терзания?

А теперь перенесемся в зал суда, куда вошла Мари Будон, предварительно проводив свою хозяйку до скамьи свидетелей. В зале заседаний находился Арзак, и Мари могла видеть его. Она все пыталась прочитать на его лице решимость. Он улыбался и вправду выглядел решительным, но на что он решился? Отказаться от своих прежних показаний или упорно стоять до конца? Этим вопросом терзалась и Мари Будон, и публика в зале.

Подсудимого защищал Гильо, адвокатом Тюрши де Марселанжа выступал Теодор Бак. Госпожи Тарад в зале не было. Наконец вызвали Арзака, и начался допрос, из которого мы приведем самые интересные места. Сначала его спросили, когда и как он познакомился с Жаком Бессоном. Все напряженно ждали его ответа, поскольку знали, что от него станет зависеть все его дальнейшее поведение.

– Я не знал Жака Бессона до тех пор, пока не перестал работать на господина Марселанжа, — ответил Арзак.

Публика не знала, что и думать. Председатель продолжал:

– Не говорили ли вы Маргарите Морен, что Жак Бессон предлагал вам шестьсот франков за то, чтобы вы подсыпали яд в суп господина Марселанжа?

– Никогда не говорил. Моя тетка Морен — женщина недалекого ума, и если вы будете ей верить, то она вам еще много чего про меня расскажет.

– Вы не отдавали вашей тетке цепь собаки из замка Шамбла?

– Я нашел эту цепь в лесу, — спокойно проговорил Арзак. — А поскольку есть много похожих цепей, я не знал, чья она и откуда.

Теперь все поняли, как он поведет себя дальше.

– Он не признается! Он ничего не скажет! — шептали со всех сторон.

Мари Будон перевела дух и отерла пот со лба.

– Почему, — продолжал председатель, — вы раньше отрицали, что отдали эту цепь Маргарите Морен?

– Потому что я забыл, — сказал Арзак, нисколько не смущаясь, что ответы явно противоречили друг другу.

– Не говорили ли вы, что вам известно нечто чрезвычайно важное, но вы никогда об этом не расскажете?

– Если я это и сказал, то потому, что все постоянно донимали меня расспросами, а жандармы поили вином, чтобы заставить меня говорить.

Линия поведения Арзака стала очевидной — он упрямо придерживается своих прежних ложных показаний, доводя ложь до циничного бесстыдства. Все указывало на то, что он делает это намеренно, отдавая себе отчет в возможных последствиях. Никто не мог понять странного упорства молодого пастуха, никто, кроме Мари Будон, знавшей, что вся сила и смелость Арзака основаны на алчности.

Далее вызвали свидетеля Мишеля Сулье, мужа Маргариты Морен и дядю подсудимого. Его встретили с огромным вниманием, поскольку ждали от него какого-то важного признания или подтверждения показаний Маргариты Морен. С этой точки зрения каждое слово Мишеля Сулье имело огромный вес, поскольку только показания Маргариты Морен могли уличить Арзака в лжесвидетельстве, а также, весьма возможно, и в сообщничестве. Пастух понял важность показаний своей тетки и поэтому постоянно пытался представить ее женщиной небольшого ума, болтливой и непоследовательной. Свидетельство Мишеля Сулье, человека честного и здравомыслящего, должно было или опровергнуть показания его жены, или подтвердить их. Арзак стоял неподвижно, сжав тонкие губы и даже не думая скрывать охватившего его волнения.