Эжен Шаветт - Сбежавший нотариус

Поль Либуа считался талантливым живописцем. Это был сильный, крепкого телосложения мужчина лет тридцати, большой охотник до любовных приключений. Но вместе с тем он был усердным работником и, чтобы избежать докучливых посетителей, избрал себе жилище на самой вершине Монмартрского холма и устроил там мастерскую.

— Прекрасный воздух! Превосходное освещение! Великолепный вид! — отвечал он тем, кто укорял его за выбор места.

Он ничуть не преувеличивал, говоря о великолепном виде, которым мог наслаждаться из окон своего жилища. Но вместо того, чтобы занять двадцать страниц описанием панорамы Парижа, открывавшейся с высот Монмартра, ограничимся несколькими словами. В летнее время, когда парижане отворяли окна, чтобы проветрить свои квартиры, любопытному взору, вооруженному хорошим биноклем, представлялось весьма интересное зрелище.

Поль Либуа был очень любопытен и владел не просто биноклем, а великолепной подзорной трубой. С ее помощью он мог видеть даже дома, расположенные на другом конце Парижа. Итак, в минуты отдыха Поль Либуа оставлял свои кисти и брался за трубу. Поворачивая ее во все стороны, он нескромным взором проникал через открытые окна в помещения верхних этажей и был невидимым свидетелем домашней жизни мужчин и женщин, которые в глубине своих комнат считали себя доступными лишь очам Божьим.

В то время, с которого начинается наш рассказ, труба не поворачивалась больше во все стороны — уже больше недели она была направлена на один-единственный объект. Остановилась она в то утро, когда Либуа, производя привычный осмотр, вдруг вскрикнул, подскочив на месте:

— Черт побери!

В глазах художника при этом восклицании загорелась радость. Судя по всему, зрелище, представшее его взору, можно было причислить к разряду весьма приятных. Оно приковало к себе все внимание живописца. Десять минут спустя он, по-прежнему не отрываясь от подзорной трубы, вновь воскликнул:

— Ах, дьявол! — И затем прибавил с видимым удовольствием: — Это же Венера, выходящая из волн!

Голос слуги вернул его на землю. Лакей, несколько раз тщетно постучав в дверь кабинета, где была устроена обсерватория, и не получив ответа, решился наконец войти.

— Какой-то посетитель ожидает вас в мастерской, — доложил он.

— Чтобы черт его побрал! — заворчал Либуа, вынужденный отказаться от занимавшего его зрелища.

Следует признать, что, оторвавшись от подзорной трубы, художник принес настоящую жертву. Стекла телескопа, как мы уже говорили, были очень сильны. Они так приближали предметы, что Либуа мог разглядеть не только красоту очаровавшей его дамы, но и кружево, которым был обшит ворот ее сорочки. Белокурая дама была высокого роста и отличалась пышными формами. Последнее обстоятельство и вызвало у Либуа вышеупомянутые восклицания.

У стены справа от окна виднелся мраморный столик, заставленный флаконами, щетками, гребенками и баночками. В глубине комнаты можно было узреть два водопроводных крана и фарфоровую ванну. Не нужно обладать большой сообразительностью, чтобы понять, что прекрасная блондинка находилась в своей уборной.

Очевидно было, что комната эта выходила окнами в сад или к стене, так что дама считала себя совершенно защищенной от нескромных взоров. Могла ли она подозревать, что откуда-то издали чей-то любопытный и восхищенный взор следил за каждым ее движением? Она была настолько уверена в своей уединенности, что, собрав свои прекрасные волосы в узел, расстегнула ворот сорочки и спустила ее. Теперь костюм ее сделался еще проще прежнего, и она погрузилась в ванну.

Это видение длилось не больше минуты, но вызвало восхищенное восклицание из уст художника, который был тонким знатоком женской красоты. Четверть часа спустя, как раз в ту минуту, когда, по выражению Либуа, блондинка выходила из ванны, как Венера из волн, слуга доложил, что в мастерской его ожидает посетитель.

Господин, пришедший так некстати, оказался преуспевающим торговцем мясом, портрет которого живописец рисовал два месяца тому назад. В то время мясник носил траур по своей первой жене. После этого он успел жениться во второй раз и теперь желал, чтобы его черный траурный сюртук был переделан в серый пиджак.

— И цепочка должна быть золотая вместо той, простой, что была тогда на мне.

Поль Либуа не осмеял этого вторично женившегося мясника потому только, что не слышал ни слова из всего сказанного им. Он сидел с видом слушающего человека, покачивал головой, но мысли его были без остатка поглощены белокурой наядой.

Художника мучило страшное опасение. А вдруг после его ухода слуга, строго следивший за порядком в доме, поставил телескоп в угол? Тогда прощай, дивная незнакомка! Она будет для него навсегда потеряна! Он никогда уже не сумеет найти это заветное окно среди тысяч парижских окон. Покачивая головой и повторяя «очень хорошо» и «будет исполнено», он проводил мясника, убежденного в том, что все его желания воплотятся в жизнь.

В три скачка Поль очутился у своего телескопа и, волнуясь, приложил глаз к стеклу. О, счастье! Ничто не изменилось! Он опять увидел блондинку, только уже одетую. На ней был весьма эффектный капот, а волосы изящно причесаны. Красавица подошла к окну и выглянула на улицу.

«Она кого-то ждет», — подумал Поль.

Он не ошибся. Минуту спустя он увидел, как женщина, оправив платье и бросив последний взгляд в зеркало, с улыбкой на устах повернулась к углу комнаты, где, без сомнения, находилась дверь, в которую должна была войти ожидаемая особа. Действительно, в комнату вошел какой-то господин.

К несчастью для Либуа, мужчина стоял к окну спиной. Единственными отличительными признаками, замеченными Полем, были черный костюм, стройный стан и шляпа с черным крепом, которую вошедший держал в руке. Что еще увидел живописец и что сильно ему не понравилось, это то, как сомкнулись женские ручки на шее у незнакомца. Все ясно свидетельствовало о том, что наяда ждала гостя с распростертыми объятиями.

— Гм… Гм! — промычал живописец при виде объятий и поцелуев.

Но вот дама положила свою ладонь на руку господина, и оба исчезли за дверью справа, а Либуа осталось только любоваться пустой уборной.

— Однако мне необходимо увидеть лицо этого животного, — пробормотал Поль с некоторой завистью.

В эту минуту вошел слуга и доложил, что завтрак готов.

— Как, уже двенадцать часов?! — воскликнул художник, изумившись, как быстро пролетело время в наблюдениях за Венерой.

И в ту же минуту у него мелькнула мысль: «Значит, обожателя принимают в двенадцать часов!»

Он наскоро позавтракал, чтобы тотчас возвратиться к телескопу. Увы! Окно было закрыто. За весь день оно так больше и не открылось, к великой досаде живописца, который еще раз двадцать подходил к телескопу.