Жаклин Уинспир - Мейси Доббс. Одного поля ягоды

Придерживая правой рукой руль и не отрывая взгляда от дороги, она вновь потянулась левой рукой в корзинку и, вынув льняной платок, вытерла губы и руки. Достав бутылку «Вимто», Мейси откупорила ее зубами. Сандра уже позаботилась о ней, заранее сняв обертку и наполовину отвернув пробку. После пары глотков аккуратно поставила открытую бутылку в корзинку, обернув вокруг горлышка салфетку, чтобы бутылка не упала и всегда была под рукой. Она притормозила, когда на открытом участке дороги под колеса стремглав бросились кролики. Пришлось их объехать, едва они замерли, ослепленные светом фар.

Добравшись наконец до Челстоуна, Мейси сначала поехала через деревню. В местном пабе «Лиса и гончие» все еще горели огни — наверное, хозяин продолжал водить тяжелой метлой по плиточному полу, ведь час закрытия давно миновал. В конце концов она свернула к особняку Челстоун, и под колесами «эм-джи», выплевывая камешки, захрустел гравий. Несколько окон особняка были освещены. Комптоны — особенно леди Роуэн — обычно засиживались допоздна. Мейси проехала бывший вдовий дом, где жил Морис, а через несколько ярдов свернула влево. Она припарковалась возле дома конюха, где дорога сужалась. Бесшумно забрав из машины сумки, на цыпочках пошла по дорожке. Заглянув в решетчатое окно дома, в мягком свете единственной масляной лампы увидела отца, сидевшего уставившись в огонь.

Наблюдая за игрой пламени на изгибах и морщинах его липа, Мейси поняла, что не так часто навещала Фрэнки еще по одной причине. Ведь он, хотя и сохранил бодрость духа, все же был стариком, а ей не хотелось задумываться об истинном положении вещей: самый близкий ей человек был уже на склоне лет и она могла лишиться его в любой момент.

— Папа, — прошептала Мейси и тут же бросилась к черному ходу отцовского дома.

Утром ее разбудил аромат бекона, жарившегося в дровяной печи на первом этаже. Обрывки солнечного света легли теплыми пятнами на стеганое покрывало, и Мейси выпрыгнула из постели, достала из-за двери свой старый шерстяной халат и, пряча голову от низких лучей, побежала вниз на кухню.

— Доброе утро, пап.

— Доброе утро, дорогая. — Фрэнки Доббс стоял у печи, переворачивая два толстых ломтика бекона. — Тебе два яйца или больше? Свежие — утром сам собирал. Не то что ваши магазинные. По нескольку дней валяются на складе, пока их не продадут.

— Мне одно, пап.

Мейси налила чаю себе и Фрэнки из коричневого фаянсового чайника.

— Ты, наверно, пойдешь к доктору Бланшу сразу после завтрака, дорогая?

Она взглянула на Фрэнки: он ждал, что Мейси уйдет, тотчас отправится к своему учителю и наставнику. Сколько раз уже она приезжала к отцу лишь для того, чтобы посоветоваться с Морисом, просидев у него не один Час? Хотя времени было немного, Мейси откинулась на стуле.

— Нет, пап, мне некуда спешить. Я подумала, что мы могли бы поболтать, пока тебе не понадобится идти в конюшню.

Лицо Фрэнки озарила улыбка.

— Я уже ходил утром, — сказал он и тут же посмотрел на часы. — Но лучше еще раз все проверю, как только перекушу яичницы с беконом. Не люблю оставлять лошадку надолго: она может начать жеребиться в любой момент. Признаться, сегодня что-то притомился, дорогая.

— Я соскучилась, пап.

Фрэнки улыбнулся, перекладывая ломтик бекона и два безупречно поджаренных яйца на теплую тарелку, заранее придвинутую Мейси.

— Ну вот. Давай лопай, дорогая. Наешься на целый день.

Дождавшись, пока отец уйдет, Мейси вышла из дома и зашагала по узкой тропинке, ведущей из глубины отцовского сада на территорию вдовьего дома. Неподалеку находился розарий, где дама, отмеченная правительственными наградами Франции, Бельгии и Великобритании за службу во время Первой мировой, растила коллекционные розы. На краю розария стояли ворота, а за ними располагались яблоневые сады и загон для лошадей.

— А, Мейси! Я так рад тебя видеть. — Морис Бланш, давно разменявший седьмой десяток, сжал ладони Мейси в своих испещренных венами костлявых руках.

— Я тоже, Морис, я тоже, — ответила Мейси, крепко сжимая его руки.

— Пойдем, дитя мое, присядем, и ты расскажешь, что заставило тебя навестить своего дряхлого учителя.

Морис проводил женщину в гостиную и, взяв с подставки у камина трубку, набил ее табаком из кожаного кисета. Опустившись в кресло с высоким подголовником, Мейси смотрела, как Морис подержал спичку над трубкой под точно выверенным углом и несколько раз затянулся.

— Итак, что стряслось? — спросил он, отбросив потухшую спичку в остывший камин и усевшись в любимое кожаное кресло.

Мейси рассказала о поручении Джозефа Уэйта отыскать его дочь Шарлотту. Затем упомянула о самоубийстве Розамунды Торп и убийствах Филиппы Седжвик и Лидии Фишер, в которых собиралась разобраться. Она сразу заметила, как при упоминании Уэйта взгляд Мориса слегка изменился.

— Я должна спросить…

— Ты наверняка нашла мои старые записи.

— Да. Можешь рассказать, что случилось тогда? Что заставило тебя разорвать отношения с Уэйтом? Не могу отделаться от мысли, что на тебя это не похоже.

Морис несколько раз затянулся трубкой и пристально посмотрел на Мейси.

— Джозеф Уэйт, как ты, вероятно, поняла, человек решительный и прирожденный руководитель. В сущности, он неплохой, но временами бывает невыносим до невозможности. Уэйт щедр к беднякам, не способным, по его мнению, о себе позаботиться. Ему не понаслышке знаком тяжелый труд, и он требует того же от других, но и платит соответственно. По сути, Уэйт образец человека, который добился всего сам.

Мейси ждала, пока Морис вновь затягивался трубкой, — он явно рассказал не все.

— Как ты уже прочла в моих записях, Уэйт стал участливым и щедрым покровителем моих лечебниц в бедных кварталах на востоке и юго-востоке Лондона. Он давал деньги немедля и не скупясь, но…

Морис глубоко вздохнул и, опираясь на подлокотники, спрятал трубку в сложенных ладонях.

— Уэйт из тех, кто любит все контролировать или по крайней мере думать, что контролирует.

— Что между вами произошло, Морис?

— Словом, он взялся наставлять меня в некоторых деликатных аспектах моей работы. Со стороны это может показаться пустяком. Но в его нравоучениях обнаружилась глубокая предубежденность. Уэйт стал мне указывать, каких людей клиники будут брать, а каких нет. Пытался навязать нам условия, по которым мы были обязаны принимать пациентов либо отказывать им, исходя из их истории болезни. Но обращались к нам прежде всего люди, и потому, как врач, я не имел права никому отказывать, будь то уголовник или пьяница. Тем же, кто пренебрегал своим здоровьем, мы давали настоятельные рекомендации.

Мейси погрузилась в раздумья, а Морис продолжил основательно излагать свою историю: