Эли Бертэ - Присяжный

– А разве вы не получили своей доли в щедрых дарах высших властей?

– Вот вы и выдали себя, месье Робертен! – воскликнула Гортанс. – Это вам мы обязаны своим спокойствием и благополучием. Месье де ла Сутьер намекал на это, однако нас сбивало ваше кажущееся равнодушие. Теперь я не сомневаюсь более: это вы исходатайствовали неожиданную милость, и теперь вы не избавитесь от нашей признательности.

С этими словами Гортанс взяла руку Армана и с чувством пожала ее.

– Вы сделали это? – спросила Пальмира. – Ах, это не только справедливый поступок, не только доброе дело, это… любезный месье Робертен, от всего сердца благодарю вас!

Она протянула руку Арману, который, чтобы взять ее, вынужден был выпустить руку Гортанс.

– Пальмира! – сказал он шепотом. – Вот моя лучшая награда!

Гортанс отошла от них и внезапно приняла сдержанный и холодный вид.

– Нельзя ли мне увидеть месье де ла Сутьера? – спросила она у Пальмиры после непродолжительного молчания.

– Отец слишком болен, чтобы принимать кого бы то ни было. Впрочем, он сейчас спит, а отдых ему очень нужен после стольких страданий.

– Видимо, мне придется отказаться от удовольствия, на которое я рассчитывала. Кроме того, я хотела предупредить месье де ла Сутьера о довольно важном для него вопросе.

– Важном вопросе? – с испугом переспросила Пальмира.

– О, не пугайтесь, я хотела всего лишь предупредить вашего отца, что у него появился новый враг. Как бы ни были достойны презрения некоторые люди, не мешает узнать о них, чтобы вовремя остеречься.

– Враг! Ради бога, объяснитесь.

– Речь идет об анонимном письме, которое мы с сестрой на днях получили, – сказала Гортанс с равнодушным видом. – Конечно, на подобные письма никто не обращает внимания, но в этой бумаге гнусно клевещут на вашего достойного уважения отца.

– Что там написано? – едва слышным голосом спросила Пальмира.

– Низости, которыми я не хочу марать свои уста и которые забуду, чтобы не марать ими своей памяти. Что касается вас, то узнайте о них только для того, чтобы предостеречь вашего отца, как намеревалась это сделать я.

– Я непременно сделаю это, Гортанс, и от всей души благодарю вас за отца и за себя. Бумага еще у вас?

– Вот она, – ответила мадемуазель Бьенасси, вынимая из кармана письмо.

Пальмира с жадностью взяла его в руки и прочла адрес. Он был написан крупными буквами и с орфографическими ошибками.

– Почерк мне не знаком, – заметила Пальмира, – но если вы позволите мне пробежать…

И она стала разворачивать письмо. Но тут Гортанс вырвала бумагу у нее из рук и сказала с твердостью:

– Нет-нет, я не могу вам позволить читать подобные гнусные наветы, вам не следует даже подозревать об их существовании.

– Что же вы хотите сделать с этим письмом? – удивилась Пальмира.

В гостиной топился камин, Гортанс подошла к нему и бросила бумагу в огонь.

– Вот, – сказала она улыбаясь, – единственная участь, которой заслуживают эти анонимные низости. Вы сами решите, следует вам или нет говорить о них месье де ла Сутьеру, но прошу вас передать ему, что я приходила предложить ему наши с сестрой услуги. Мы обе были бы счастливы помочь ему в трудную минуту. Вы отказываете нам в этом счастье, поэтому мы уезжаем домой и просим вас сказать бедному больному, что мы молим Бога о его скором выздоровлении.

Пальмира была до глубины души тронута благородным поступком Гортанс, она хотела броситься к ней с объятиями и сделала уже первое движение в ее сторону, как внезапно жестокое воспоминание остановило ее порыв. Она замерла на месте и только поклонилась.

Гортанс заметила это движение и приписала его гордости и высокомерию Пальмиры, не подозревая даже о существовании иной причины. Перед выходом из комнаты она еще раз подошла к Робертену, чтобы поблагодарить его за оказанное им покровительство.

– Я вижу, что вам еще не все известно, – ответил молодой человек таинственным тоном. – Попрошу вспомнить при случае, что от вашего решения будет зависеть счастье еще одного человека…

– От моего решения? – машинально повторила Гортанс.

– Разве вы не знаете, что вы настолько же прелестны, насколько добры? На свете есть человек, который оценил вас по достоинству.

Гортанс вздрогнула и пристально посмотрела на молодого человека, но вскоре опустила глаза, поклонилась и вышла, пытаясь скрыть свое волнение. Пальмира не слышала последних слов, произнесенных между Робертеном и мадемуазель Бьенасси.

– Какая честная и благородная девушка, – сказала она задумчиво. – Как прекрасно она поступила! Заметили вы, с каким тактом она сумела предостеречь нас от опасности, выразив вместе с тем глубокое презрение к анонимному доносу? Я говорю «донос», – поправилась она тотчас, – хотя не имею ни малейшего понятия о содержании этого гнусного письма. А вы?

– И я никакого, но люди любят писать анонимные письма, они способны на дьявольские выдумки. Я это знаю по опыту, – с горечью заметил Робертен. – Какие возмутительные письма получал я о моем несчастном отце! О, как дорого заставили меня поплатиться за мое состояние!

Некоторое время оба сидели молча. Тишину нарушил Батист: де ла Сутьер отправил его в гостиную с приказом позвать к нему дочь.

– Как он теперь? – спросила Пальмира.

– Очень спокоен, мадемуазель, жар, кажется, совсем прошел. Хозяин говорит как обыкновенный человек, он всех узнает.

– Хорошо, сейчас иду. Извините меня, мой добрый месье Робертен, вы вечером зайдете, вероятно?

– Непременно, и если состояние больного будет удовлетворительным, вы мне позволите увидеть моего достойного друга, я жажду найти у него сочувствие, которого тщетно ищу в других.

Пальмира сделала вид, что не понимает намека, и, простившись с Арманом, вошла в комнату отца.

Месье де ла Сутьер, бледный, со впалыми щеками, с воспаленными глазами, полусидел на постели, поддерживаемый подушками. Руки его бессильно лежали на одеяле, он казался слабым и изнуренным до крайней степени, но спокойным и в трезвой памяти. Пальмира в первый раз после катастрофы возле брода старика Нико находилась с отцом наедине.

Она тихо подошла к нему и, поцеловав в лоб, спросила ласковым и нежным голосом, как он себя чувствует. Он ответил коротко и рассеянно, но, поскольку девушка не отходила от кровати, стал смотреть на нее так пристально и так упорно, что вызвал у нее невольный страх. Наконец, он обвил рукой ее шею и поцеловал, говоря шепотом:

– Милое и несчастное дитя! Сколько горя ты принесла нам обоим!

Невзирая на твердое намерение не волновать больного, Пальмира не выдержала, бросилась на колени, сложила руки и произнесла сквозь рыдания: