Колин Декстер - Убийство на канале

Есть некая особая грусть, которая неизменно и таинственно сопровождает завершение каждого путешествия и конец каждого пребывания. Не есть ли эта печаль предчувствием последнего путешествия, которое всем нам предстоит и которое является не просто рядом продолжительных прощаний? Эти размышления не были здесь чем-то неуместным.

Но для Морса весть о том, что ему предстоит выписка из больницы «Джон Редклиф», была одновременно прекрасна… и печальна. Ждала ли его дома музыка? О, да! Скоро он сможет снова наслаждаться прощанием Вотона из последнего действия Die Walkure [28] «Валькирия» – опера немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813-1883). и включит погромче Паваротти в конце одного из произведений Пуччини – конечно, до обеда, когда его соседи из квартир с обеих сторон всегда отправляются заниматься своими благотворительными делами. И книги тоже. Он надеялся, что группа по оказанию добровольного содействия полиции, все также делала свое дело в Северном Оксфорде, и что его первое издание «Мальчика из Шропшира» (1896) не было украдено и все еще стояло на своем месте на полке – тот тоненький белый томик, гордо выпрямившись среди своих собратьев, без дополнительного предохраняющего переплета, как наследный принц без личной охраны. Да, прекрасно снова вернуться домой: слушать, что хочется, читать, есть или пить. Ну, разумеется, в меру. И все же больницы ему будет по-настоящему не хватать! Будет не хватать сестер, пациентов, режима, посетителей – ему будет много чего не хватать из жизни больничного заведения, которое с небольшими недостатками и большими достоинствами приняло его больным и теперь отпускало со сравнительно хорошим здоровьем.

Но выписка из отделения 7С не оказалась знаменательным событием для Морса. Когда прибыло сообщение – вовсе не под звон фанфар! – что всем выписанным необходимо присоединиться к группе людей, которых должна была скорая отвезти в Северный Оксфорд, он не успел попрощаться почти ни с кем. Один больной из его палаты (Уогги) совершал свое первое послеоперационное самостоятельное очищение в умывальной; другой крепко спал; третьего только что направили в рентгеновское отделение. Эфиопский факелоносец сидел на кровати, вся его поза говорила: «Просьба не беспокоить», и читал «Синий билет» (!).

А большинство медсестер исполняли свои обязанности, сновали туда-сюда с видом деловой занятости (при этом появились несколько новых физиономий), и Морс осознал, что он всего-навсего один из пациентов, который больше не нуждается в специальном уходе, как это было еще неделю назад. Он не ожидал увидеть Эйлин, которая снова вернулась к ночным сменам, как сама ему и сказала. Даже старшей сестры нигде не было видно, когда один молодой, улыбчивый санитар, коротко подстриженный и с пирсингом на ушах, вывел его из отделения. Но он успел увидеть Прекрасную Фиону – она сидела терпеливо в соседней палате возле одного престарелого гражданина и держала тазик возле его рта. Она махнула ему свободной рукой и промолвила одними губами: «Всего хорошего!»

Но Морс не умел отгадывать слова по движению губ, и так и не разобрав сказанного, вышел в коридор, где вместе с санитаром стал ждать, пока служебный лифт остановится на седьмом этаже.

Несмотря на то, что миссис Грин оставила отопление, которое и без того не обогревало все комнаты, отчасти включенным, квартира показалась ему холодной и неприветливой. Как бы было хорошо, если бы его кто-то встречал: конечно (и особенно), Кристин… или Эйлин, или Фиона; даже, если подумать, сама вселяющая ужас Несси. Но не было никого.

Льюис не приходил, чтобы забрать заполнившую ящик почту, и Морс вытащил две рождественские открытки в белых конвертах (одна из них от страховой компании с факсимильной подписью директора) и две воскресные газеты. Эти газеты, несмотря на то, что время от времени обе меняли заголовки, неизменно отражали конфликт в сознании Морса между интеллектуальным и примитивным: выбор между передовицей одного – «Синод дискутирует об отделении церкви от государства», и первой страницей другого – «Шесть недель испытаний сексуального раба в гробу, обитом шелком». Если бы Морс выбрал последнюю (что, в сущности, он и сделал), то у него имелось бы оправдание, что это, несомненно, более красивый заголовок. И в это воскресенье, как обычно, он перелистал страницы со снимками пышногрудых красавиц и специфическими хрониками интриг в Голливуде и мелодраматическими изменами. После заварил себе чашку нескафе (которое предпочитал больше, чем «настоящий»), прежде, чем устроиться почитать о последних колебаниях курсов на мировых фондовых биржах и о мрачных перспективах для миллионов больных и голодающих в развивающихся странах мира.

В половине шестого зазвонил телефон и Морс понял, что его единственное желание – чтобы это была Кристин.

Это была Кристин.

Не то чтобы она разыскала редкую (и исключительно ценную) книгу, которую Морс искал, но в течении часа после обеда («Никому не говорите!») она просматривала соответствующие страницы и нашла («Не разочаруйтесь!») только одну короткую статью, посвященную интервью Самюэля Картера с уже стареющим Уолтером Таунсом по поводу процесса над лодочниками.

– Чудесно! – сказал Морс. – Откуда вы звоните?

– От… э, ээ… из дома. (Почему она так заколебалась?)

– Может быть…

– Слушайте! – прервала она. – Я пересняла ее. Послать вам по почте? Или я бы могла…

– Вы не могли бы по-быстрому прочесть ее по телефону? Вы сказали, что она очень короткая.

– Я не очень хорошо читаю вслух.

– Положите трубку – я вам перезвоню! Тогда мы сможем говорить, сколько захотим.

– Знаете ли, у меня не так плохо с финансами.

– Хорошо – тогда давайте!

– Страница 187, я начинаю – вы готовы?

– Я готов, мисс!

Среди личностей, которых можно было встретить в Перфе в эти последние месяцы 1884 года, был один мужчина – его звали Уолтер Таунс. Несмотря на то, что его считали местной знаменитостью, мне трудно было найти качество, которое по всеобщему признанию, принесло такую славу дрянному субъекту, которого вскоре мне представили. Это был мужчина ростом около метра и пятидесяти пяти, худой, даже тощий на вид, с глубокими морщинами на лице; причем лицо это оставалось чересчур бледным, нетронутым лучами достаточно сильного в этом районе солнца, а ощущение пустоты усиливалось еще больше от полного отсутствия зубов в верхней челюсти.