Чарли Роксборо - Шерлок Холмс и дело о шахматной доске (сборник)

Холмс сидел все в той же позе, устремив на Патрика свои серые глаза, но мысленно отсутствовал, систематизируя в уме те немногие сведения, что предоставил ему мой кузен. Я же прошелся по комнате, а затем сел в кресло, чтобы успокоить боль в ноге.

– Насколько я понимаю, полицейские не сумели установить, что к возникновению этих звуков причастен кто-то из домашних? – спросил я.

– Нет, и прислуга также не смогла пролить свет на это дело. Откровенно говоря, я слышал, что теперь в полиции считают, будто это результат воздействия сверхъестественных сил, а следовательно, вопрос находится вне их компетенции.

Холмс откинулся на спинку кресла и задумчиво поглядел на огонь.

– Значит, нам остается лишь предположить, господа, что, если все обстоит именно так, этот Эдинбургский призрак потребовал жертву в ночи, – проговорил он. – По-видимому, вы не знаете, кому принадлежит тело?

– Нет. Полиция изо всех сил препятствует утечке информации. Вроде бы ведущему расследование инспектору велели не растрачивать попусту силы на это, как считается, бесперспективное дело, так что он, в свою очередь, переложил всю ответственность на молодого констебля, однако поговаривают, будто у того совсем нет опыта. У меня, знаете ли, почти не было времени вникать во все эти слухи, но, исходя из того немногого, что я слышал, возможно, мы столкнулись с чем-то не доступным нашему пониманию. «Есть многое на свете, друг Горацио…» Что вы обо всем этом думаете, мистер Холмс?

Теперь мой друг, судя по его скептическому виду, не испытывал к делу большого интереса.

– Честно говоря, у меня такое ощущение, что всему этому должно найтись очень простое объяснение. Я бы возложил ответственность за вялое расследование на эдинбургскую полицию, а дело доверил бы новому человеку со свежим взглядом. Как имя того молодого констебля?

– Мортхаус, – откликнулся Патрик. – Джеймс Мортхаус.

Холмс сухо усмехнулся:

– Этот Мортхаус, должно быть, пропустил какую-то важную улику.

– Вы считаете, что в ней и заключается то самое простое объяснение, Холмс? – спросил я. – Уверен, здешние полицейские ни в чем не уступают лондонским.

Детектив резко встал и вернулся к камину.

– Вот именно, Уотсон! Впрочем, я рад обнаружить, что Эдинбург внес в этот сюжет немалую лепту.

– Что вы имеете в виду? – спросил я. – Разве произошло что-то еще?

Холмс стал перебирать небольшую стопку газет, лежавших на полу рядом с камином, и наконец протянул одну из них мне:

– Подозрительная смерть, Уотсон. Хотя скорее всего ее причиной стал взрыв, вызванный утечкой газа, но нет ли и здесь подоплеки, которая могла бы меня заинтересовать?

– Автор этой статьи, Холмс, намекает, что полиция закрыла дело. Не намерены же вы вмешиваться?

– Ха! Нет, дружище. Я просто радуюсь тому, что Эдинбург, несмотря на весь свой показной лоск, живет той же напряженной жизнью, что и Лондон.

Я скосил глаза на Патрика и бросил газету обратно на пол:

– Да ладно вам, Холмс!

Мы еще немного поболтали об этом и других делах подобного рода, а когда к нам на время присоединилась Элизабет с детьми, перешли к более обыденным темам. Вскоре мы собрались и вышли из дому, так как Патрик и Элизабет хотели угостить нас отличным обедом в одном из своих любимых ресторанов. Я обнаружил, что общество моего кузена весьма приятно, и с радостью ухватился за возможность обсудить с коллегой медицинские вопросы. Разумеется, в Лондоне я мог поговорить на эти темы с Холмсом, но – хотя он высмеял бы меня, скажи я ему такое, – его любительские познания нельзя было сравнивать с опытом тех, кто изучал предмет профессионально. Я понимал, что Патрик не имеет недостатка в собратьях врачах, притом куда более именитых, чем я, с которыми можно обсудить злободневные вопросы, но верил, что мы оба довольны возможностью узнать друг друга получше в беседах на темы, представляющие для нас взаимный интерес. Оказалось, что Патрику присущи обаяние и необычайная принципиальность, а судя по его рассказам о проведенных операциях, он был искусным хирургом. В промежутках между разговорами об университетской жизни Элизабет заставляла Холмса живописать его лондонские расследования и наслаждалась историями о темных сторонах человеческой натуры. Рассказы о том, как сыщик промозглыми туманными ночами преследует свою добычу и загоняет ее в угол, точно амбарную крысу, чтобы в конце концов передать в руки полиции, заставляли ее испытывать одновременно ужас и любопытство.

Отобедав, мы взяли кэб и отправились в клуб «Морнингсайд Атенеум», на фортепьянный концерт молодой талантливой пианистки по имени Хелен Хоупкирк [7]с участием одного изумительного певца. Программа состояла из произведений Баха и Бетховена и нескольких пьес Шопена. Я был покорен ее исполнением, заметив, что Холмс тоже не остался к нему равнодушен: во время концерта глаза его были закрыты, на лице отражалось волнение. Я знал, что прославленный детектив, всецело преданный своему ремеслу, умеет ценить тех, кто в той же мере предан своему. Техника мисс Хоупкирк была близка к совершенству, не говоря уж об интуитивном постижении замысла композиторов.

Когда концерт закончился, Холмс пожелал подойти к исполнительнице, чтобы выразить ей свое восхищение, и Элизабет, также собиравшаяся поздравить обоих музыкантов, вместе с ним отправилась к сцене. Мы же с Патриком остались на своих местах и наблюдали за тем, как наши спутники прокладывают себе путь в толпе.

– Ты счастливый человек, Патрик, – заметил я, следя за ними взглядом. – Элизабет прекрасная женщина, и вам с нею наверняка хорошо живется в вашем уютном гнездышке.

Кузен задумчиво кивнул:

– Весьма справедливо, Джон, и я ни на что на свете не променяю свою теперешнюю жизнь. Мне кажется, что жена и дети придают ей главный смысл, а остальное мне дает работа. – Он повернулся и с любопытством посмотрел на меня: – Я удивлен, что ты до сих пор ничем не занят, Джон. Ты ведь вернулся уже довольно давно и вполне мог сыскать себе практику или даже поступить на службу в госпиталь.

– Что ж, – ответил я, – я и впрямь мог бы вернуться в медицину, но в настоящий момент и без того всем доволен. Раны мои постепенно заживают, хотя былого проворства я лишился. Однако, по некоторым причинам, я чувствую, что еще не вполне готов приступить к практике. Ведь ты меня понимаешь?

Он снова взглянул на сцену, избегая встречаться со мной взглядом.

– До известной степени – да. Но кроме того я знаю, Джон, что у мужчины должно быть какое-то дело, которому он может посвятить свою жизнь, а у тебя такого дела нет. Мне бы не хотелось, чтобы ты покатился по наклонной, как мой сегодняшний пациент, раздавленный этой жизнью. Ты опытный врач, и мне невыносимо видеть, как твой талант пропадает втуне. – Он мягко улыбнулся и положил свою руку на мою. – Прошу тебя, пойми: я забочусь лишь о твоем благополучии. Мне больше, чем кому-либо, ясно положение, в котором ты находишься, ибо сам я прошел тот же путь.