Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

— А что, старик, — неожиданно выкрикнул Леший, — у тебя гитары не найдется?

— Поищем…

Старик принес из соседней комнаты гитару с инкрустациями. Молодой цыган любовно взял ее в руки, осторожно погладил, потрогал струны и причмокнул:

— Шукар…

Он взял один аккорд, который прозвучал в тишине, словно голос, явившийся неизвестно откуда, потом еще один и еще, и гитара в руках его запела, застонала. И сразу возбуждение и веселье охватило всех, кто оказался за этим необычным столом.

— Ай да дед, — кричал Леший, — ничего не скажешь, я и не знал, что ты здесь живешь, вот так Риста…

— Живем понемногу, — в тон ему отвечал старик, подливая себе в стакан томатного сока…

А музыка звучала так, словно не было стен и вокруг шумели деревья, словно это была не городская музыка, и те, кто хотя бы раз слушал ее, не могли не понять этого.

Но музыка кончилась, и поднялся баро и сказал в тишине так, что было явственно слышно каждое его слово:

— Это последняя наша встреча, Леший! Надеюсь, что больше мы никогда с тобой не увидимся. Ты понял меня, морэ…

Наконец-то Федька добрался до Москвы. Пытаясь заглушить свою постоянно преследующую тоску и гнетущий страх перед неизвестностью, он сходился со случайными попутчиками, разговаривал с ними обо всем, что приходило ему в голову, но ничего не помогало. Страх и тоска не исчезали. Он пытался глушить их вином, но и это не приносило спасения. Истратив все свои деньги, Федька униженно просил собутыльников простить его, шел на все, лишь бы забыться. Ему просто необходимо было, чтобы исчезло в его сознании все то, что оставалось позади: табор и обида на него, отец, на которого он посмел поднять нож, лицо вожака, а главное — глаза Ристы.

Приехав в столицу, Федька поначалу оробел, но потом похмельный гул и врожденная жизненная сила, поднимающая его соплеменников со дна, взяли свое, и к дому, где жил Гришка, он подходил уверенным шагом. Брат был женат на русской, о чем в таборе не знали, иначе это бы не вызвало одобрения. Жена Гришки была художницей-модельером и шила костюмы для ансамбля. Постоянное общение с цыганами конечно же наложило на нее свой отпечаток, и в ней появилась этакая лихость: она могла выпить водки, пуститься в безудержное веселье — все это для нее не составляло никакого труда.

Когда Федька разглядел в полутемной прихожей высокую, стриженную по моде девушку в брюках и свободного покроя блузке, увидел ее шальные, смеющиеся черные глаза, он хмыкнул:

— Такая и цыганухой могла бы стать!..

— Проходите, проходите! — приглашала его Ира. — Не стесняйтесь, без церемоний, будьте как у себя дома. У нас, знаете ли, не городская квартира, а настоящий табор, цыгане из ансамбля хотя и живут в разных местах, а все-таки чаще у нас обретаются. А что, у цыган так положено?

— Видите ли, — начал Федька, — мы привыкли всегда быть вместе. А я так, я сейчас пройду, — мялся он, — а где брат-то?

— Сейчас выйдет.

И действительно, вскоре в комнату заскочил веселый, юркий, небольшого роста молодой цыган, брат Федьки, тот самый человек, который остался для него сейчас, после всех изломов судьбы, единственно родным и близким. К нему он приехал, потому что деваться было некуда, времена для Федьки настали тяжелые и непонятные.

— Ну, что же ты, морэ, проходи, рассказывай. Как дела?

Федька двигался как-то неуклюже, все смущало его в городской квартире, все было необычным, новым и не всегда понятным. Наконец после первых расспросов все уселись за стол, который накрыла Ира, и стали привыкать друг к другу. Гришка веселился и явно радовался появлению брата. Ирина смотрела на Федьку настороженно. Она по-женски сразу же поняла, что Федька явился неспроста и наверняка внесет сумятицу в ее беспокойный, хотя и с трудом налаженный быт, и, может быть, ей придется все начинать заново, или, во всяком случае, приспосабливаться к чему-то, ей не известному. Федька тоже почувствовал эту настороженность, и поэтому постоянно возникало замешательство.

— Ты надолго к нам? Зачем приехал? — Вопросы сыпались один за одним.

Федька пока отмалчивался, налегая на еду, потом выдавил из себя:

— Может, я в город насовсем приехал…

— Ты? — удивился Гришка. — Не городской ты…

— Так сложилось.

— Что у тебя случилось?

— Ты знаешь, как у меня с отцом…

— А разве он в таборе?

— В гости вроде приехал. Ну, мы с ним и сцепились. Я виноват. Баро не меня, а его бы выгнал, да я не сдержался, на Лешего нож поднял из-за Ристы.

— С ума ты сошел!

— Ну и дела у вас! — воскликнула Ирина. — Простите меня, чявалэ, не мое это дело, но такого в городе и представить себе нельзя. Вы ведь единая семья: все перед всеми и все по закону.

— Не понимаешь — молчи! — стукнул Гришка кулаком по столу.

И она замолкла, по опыту зная, что в такие дела влезать женщине нельзя, иначе она будет беспощадно бита, так, как это было в первое время их с Гришкой семейной жизни.

— Если такие дела, как же ты дальше жить будешь? — начал Гришка.

— Вот к тебе пришел, поможешь?

— А как же, а как же, брат! — воскликнул Гришка, но, увидев посуровевшее лицо жены, добавил: — Вот что, поживи немного у нас, я тебя в ансамбль устрою. Присмотришься к городу, а там выберешь себе дорогу по душе.

На том и порешили.

Федька остался в квартире брата, но чувствовал себя неуютно от постоянного укоризненного взгляда Ирины. Он словно бы говорил: «Ну, зачем ты, дикий человек, явился сюда, в этот чужой для тебя город, где и без того шумно и скучно жить? Сидел бы себе в таборе со своими цыганскими делами, а мы как-нибудь и без тебя прожили бы…»

Зато в ансамбле дела у Федьки наладились сразу же, и это было вполне естественно: таких музыкантов, как он, в городе найти было почти невозможно. Гитара звучала в его руках так, что казалось со стороны, будто сам Федька не принимает никакого участия в этом, просто инструмент живет своей жизнью, независимо от владельца. Федька мог играть сутками напролет, он успокаивался в музыке, прикоснувшись душой к другим звукам — звукам городской жизни, которую раньше, живя в таборе, понимал плохо или не знал вообще. Эта другая музыка была для него интересной и даже захватывающей, но одно мучило его: в каждой песне, пропетой им, в каждой мелодии, им сыгранной, слышался ему голос Ристы:

Федьке хотелось прийти домой с концерта и дослушать этот голос до конца, поговорить с Ристой, выпросить, вымолить у нее прощение за все, что случилось. Да вот беда — дома своего, где он мог хотя бы на минуту остаться один, у него не было, даже угла не было, где он смог бы преклонить голову и поразмыслить в одиночестве.