Фрэнк Томас - Шерлок Холмс и Золотая Птица

Его замечание подтолкнуло мысли Хассима:

— В самом деле, его коллекция восточного искусства сравнима только с сокровищами фиктивного графа. Он перебивает весь рынок, а когда этого недостаточно, идет на шантаж и воровство.

Я растерянно покачал головой:

— Ради чего он так рискует? Не предпочтительнее ли деньги; ведь банкноты анонимны и не способны выдать своего владельца.

Когда тема беседы захватила Хассима, его жизненная энергия вернулась к нему.

— Здесь, джентльмены, я могу говорить авторитетно, потому что я видел и знаю. Можно пресытиться жаждой денег, если их слишком много. Можно пресытиться властью, когда она неограниченна. Но никогда не насытить страсть обладания великими сокровищами искусства. Одержимый этой страстью запирается в комнате — возможно, тайной, рассматривает свою собственность и говорит: «Один я в целом мире владею этим шедевром, творение гения существует только для меня. Я богаче всех миллионеров и могущественнее всех властителей».

Турок говорил искренне. Его слова звучали убедительно, но смысл их не доходил до моего сознания.

— Будь у меня шедевр живописи или скульптуры, — сказал я, — мне бы, конечно, захотелось показать его друзьям. Возможно, иногда я выставлял бы его как собственность Джона Ватсона, доктора медицины.

— Но ведь вы совершенно нормальны, старина, — сказал Холмс. — Речь идет об особом типе людей, они встречаются не так уж часто, но действительно существуют.

А торговец, подстегиваемый интересом слушателей, все говорил и говорил:

— Давайте представим себе, доктор, гипотетический случай — вы по-прежнему нормальны, но располагаете значительными средствами. Разве не пожелали бы вы завещать бесценную коллекцию одному из многочисленных английских музеев, если бы она демонстрировалась как «коллекция Ватсона»? Или не захотели бы пожертвовать университету библиотеку, которая носила бы название «Библиотека Ватсона»?

Я заерзал в кресле. Холмс присоединился к Хассиму и нарисовал еще одну восхитительную картину:

— Вы могли бы финансировать экспедицию, если бы вас заверили, что вашим именем назовут гору. Вспомните, дружище, даже Мориарти не смог удержаться от соблазна выставить в своем кабинете подлинник Греза.

— Но посмотрите, до чего тщеславие довело почтенного профессора, — возразил я. — Картина Греза стала ключом, позволившим вам выследить его. Все эти способы обессмертить свое имя представляются мне показными.

— Но они обычны, Ватсон, и мы не можем никого бичевать за это. Многие музеи попросту закрылись бы, не будь частных коллекций.

Хассим, обрадованный поддержкой, двинулся дальше:

— Обычны, как вы сказали, мистер Холмс. Но существуют необычные случаи… неуловимые единицы, которые не стремятся поразить своих знакомых — их не интересует чужое мнение. Они дьявольски высокомерны и стремятся удовлетворить единственную жажду: обладать сокровищем единолично, обладать во что бы то ни стало. Что случается со всеми этими редкими картинами, скульптурами, гобеленами, коврами, табакерками и украшениями, когда они пропадают? Разве их можно выставить — да ведь тогда их опознает любой зевака. Нет, тайно владеть, тайно наслаждаться — вот цель людей, о которых я говорю.

Слова Хассима нарисовали в моем сознании образ скряги, при свете мигающей свечи пробирающегося на старый чердак и там в одиночестве упивающегося сознанием своего могущества. Наверное, на моем лице отразилось отвращение, потому что турок успокаивающе произнес:

— Доктор, история знает немало примеров единоличного, так сказать, окончательного владения. Вспомните хотя бы египетских фараонов. Большую часть своих богатств они унесли с собой в могилу.

— Но это объяснялось особенностями их религиозных представлений, — быстро возразил я.

— Так же, как и у вождей скифов, которых хоронили вместе с их золотом, — сказал Холмс. — Но параллель все же допустима. Конечно, то, что фараоны брали с собой в загробный мир, к последующему удовольствию грабителей могил, принадлежало им и они могли распоряжаться своими богатствами как угодно. Но окончательный владелец, мне нравится это название, укрывает для своего собственного удовлетворения то, что по большей части не принадлежит ему. — Холмс снова перевел взгляд на торговца. — Вы считаете, что Чу Санфу один из подобных людей?

Хассим ответил без колебания:

— Я уверен в этом. Существуют, конечно, и другие. Базил Селкирк в Англии; Ругер в Швеции; Мангейм в Германии. Есть несколько русских, один из них коллекционирует часы и никогда не задает лишних вопросов. Американцы только начинают постигать вкус этой игры, но и там найдутся люди такой породы.

Турок одарил нас вымученной улыбкой и глубоко вздохнул:

— Джентльмены, это интересная беседа, тема ее неисчерпаема, но, как мне кажется, настало время платить по счетам.

Поскольку Холмс лишь вопросительно посмотрел на него, Хассим продолжал. Было видно, с каким трудом давалось ему каждое слово:

— Когда занимаешься делом, приходится крутиться. Мистер Холмс, я знаком с полковником Сахимом из тайной полиции Турции и знаю, что вы переписываетесь с ним. Он, кстати, ваш восторженный поклонник. Мы, вероятно, отправимся к нему?

— Вы имеете в виду продажу уже не принадлежавшей вам Птицы азиатскому комиссионеру. Гм! Это, конечно, проблема!

Холмс выдержал внушительную паузу, но я подозревал, каким будет его следующий шаг. Мой друг никогда не стремился играть роль обвинителя, судьи и присяжных одновременно и был весьма снисходителен, что хорошо известно читателям «Голубого карбункула». Он не разочаровал меня и на сей раз.

— У меня нет семьи, но мне не трудно представить себе давление, которое оказали на вас. Мистер Хассим, мы не пойдем к почтенному полковнику. Считайте все приключившееся с вами самым поразительным происшествием своей жизни. Недоразумением, которое только подчеркнет значение безупречной честности в вашем деле.

Потрясенный торговец уставился на Холмса. Вдруг его веки жалко заморгали и обильные слезы потекли по изборожденному морщинами лицу старика. Всхлипывая и сморкаясь, Хассим проговорил:

— Мой прадед гранил драгоценные камни. Мой дед и мой отец торговали произведениями искусства. Почти сто лет у семейства Хассимов была безупречная репутация. И только я оступился.

Щека Холмса начала едва заметно подергиваться, что случалось нечасто и служило признаком дискомфорта. Мой друг испытывал сильнейшую неприязнь к любому проявлению чувств, особенно к выражению глубокой признательности.

— Успокойтесь, не стоит так волноваться, — мягко сказал он.

Я собирался встать, полагая, что Холмс стремится как можно скорее уйти, но великий детектив удивил меня.