Дороти Сейерс - Срочно нужен гробовщик [Сборник]

Вежливо раскланявшись у дверей с Мартой, Брент повернулся и сел на стул — с видом англичанина, принимающегося за портвейн после ухода из-за стола женщин. Неужели, несмотря на свое в общем-то полное подчинение женщине, американцы тоже испытывают подсознательное облегчение, оставшись в чисто мужской компании? На вопрос Брента, как ему понравился Олифант, Грант ответил, что сэр Катберт пошел у него довольно легко.

— Я случайно выяснил, кто такие Кот и Крыса. Это были вполне добропорядочные государственные служащие Уильям Кейтсби и Ричард Ратклифф [147] Первые слоги в фамилиях Кейтсби и Ратклифф созвучны с английскими словами «кот» и «крыса». . Кейтсби был спикером палаты общин, а Ратклифф заседал в комиссии по выработке условий мирного договора с Шотландией. Удивительно, как звучание тех или иных слов превращает стишок в злой политический куплет. Боров — это, конечно, вепрь в гербе Ричарда. Вы бывали в наших пивных барах?

— Еще бы. Они у вас лучше, чем у нас.

— Значит, ради пива «Под вепрем» вы прощаете нам наши ванные?

— «Прощаете» — пожалуй, слишком сильно сказано. Я их просто не принимаю в расчет.

— Великолепно. Но вам придется еще кое-что скинуть со счетов. Помните эту вашу теорию, что горбун Ричард ненавидел брата из-за его красоты? Так вот, согласно сэру Катберту, горб Ричарда — миф. Как и высохшая рука. Никакого сколько-нибудь заметного уродства у него не было. Ничего серьезного по крайней мере. Левое плечо чуть ниже правого — и все. Да, вы узнали, кто из историков работал при Ричарде?

— Никто.

— Вообще никто?

— В том смысле, как вы это понимаете. Писатели во времена Ричарда жили, но писали они после его смерти. Для Тюдоров. Что сразу же ставит под сомнение их объективность. Существует где-то монастырская хроника, написанная на латыни, мне еще не удалось до нее добраться. Но я тоже сделал открытие: «История Ричарда III» приписывается Томасу Мору не потому, что он действительно был ее автором, а потому, что она была найдена среди его бумаг. Это была незавершенная копия какой-то хроники.

— Интересно! — воскликнул Грант. — Копия была сделана Мором, я вас правильно понял?

— Да, почерк его. Копия сделана, когда ему было приблизительно тридцать пять лет. Книгопечатание в те дни еще не было широко распространено, книги обычно переписывались.

— Угу. А поскольку сведения, несомненно, исходят от Мортона, очень может быть, что и хроника написана им.

— Вот-вот.

— Тогда понятна эта… невзыскательность. Такой честолюбец, как Мортон, не погнушается кухонной сплетней. Вы о нем что-нибудь знаете?

— Ничего.

— Мортон был юристом, потом сделался церковником, история не знает более гибкого человека. Сначала он держал сторону Ланкастеров, но оказалось, что Эдуард прочно сидит на троне. Тогда он принял сторону Йорков, и Эдуард назначил его епископом Илийским. Но когда королем стал Ричард, Мортон снова отшатнулся от Йорков, сначала поддерживал Вудвиллов, потом Генриха Тюдора, от него он получил кардинальскую митру — Генрих назначил его архиепископом…

— Минуточку! — обрадованно воскликнул Брент. — Ну конечно, я его знаю. Это ведь его выдумка — «вилы Мортона»: «Мало тратишь, значит, у тебя кое-что осталось и для короля; много тратишь, значит, богат, и у тебя есть чем поделиться с королем».

— Да, это он. Помогал королю выжимать из народа последние соки. Кстати, я только сейчас разобрался, почему он так возненавидел Ричарда — задолго до гибели принцев.

— Ну?

— Людовику Одиннадцатому удалось подкупить Эдуарда: английский король за большую взятку согласился заключить не слишком почетный мир с Францией. Ричард страшно злился по этому поводу и решил устраниться: сделка была грязная. Отклонил он также предложение крупной суммы. Все, что касалось денег, да и самого дела, Мортон принимал близко к сердцу. Он ведь был на жалованье у Людовика. И получал немало. Две тысячи крон в год. Ричард не стеснялся в выражениях, Мортону пришлось проглотить немало оскорблений, хотя деньги, конечно, способны позолотить любую пилюлю.

— Наверное, вы правы.

— К тому же в правление сурового Ричарда он не мог рассчитывать на столь же головокружительную карьеру, как при легкомысленном Эдуарде. Он стал бы на сторону Вудвиллов, даже если бы не было никакого убийства.

— Кстати об убийстве… — начал было Брент и снова замолк

— Да?

— Об убийстве детей… Странно, что об убийстве молчат все источники до единого.

— Как так «молчат»?

— Я три дня просматривал документы того времени: письма и прочее. Нигде нет ни слова об этом, ровным счетом нигде.

— Может, люди боялись огласки? В те времена сдержанность окупалась.

— Да, но вот что еще более странно. Генрих, как вы знаете, заставил парламент принять посмертный акт обвинения Ричарда. Парламент, значит, этот акт утвердил. Так вот, Генрих обвиняет своего предшественника в жестокости и тирании и ни словом не упоминает об убийстве принцев.

— Что?! — воскликнул ошеломленный Грант.

— Да, да, именно так, хотите верьте, хотите нет.

— Вы уверены?

— Еще бы.

— Но после битвы при Босворте Генрих двинулся на Лондон и сразу же занял Тауэр. Если бы он не нашел принцев во дворце, поднялась бы такая буча! Ведь у него в руках был козырный туз!

— Грант замолчал, задумавшись о странном поведении Генриха. На подоконнике громко ссорились воробьи. — До меня не доходит, — наконец произнес он, — как он мог умолчать о главном и не воспользоваться отсутствием принцев в своих интересах — не понимаю, как это можно разумно объяснить?

Поудобнее устроив длинные ноги, Брент сказал:

— Одно объяснение есть, единственное. Значит, дети были во дворце.

И снова замолк. Они с Грантом поглядывали друг на друга и молчали. Долго молчали.

— Нет, не может быть, ерунда какая-то получается, сказал Грант. — А ведь все, должно быть, объясняется очень просто, только мы пока еще не знаем как.

— Например?

— Не знаю. Времени не было обдумать.

— А у меня, чтобы думать, было три дня, но ничего путного я не выдумал. Всем известным фактам соответствует единственное объяснение: когда Генрих занял Тауэр, дети были живы. Обвинительный акт был невероятно наглый: сторонники Ричарда, верные слуги короля-помазанника, выступившие против узурпатора, обвинялись в измене. Генрих и Ричарда обвинял в мыслимых и немыслимых грехах. Тем не менее банальные жестокость и тирания — все, что он мог придумать. О детях нет и помину.

— Потрясающе.

— Невероятно, но факт.

— Так ведь это значит, что ни при жизни Ричарда, ни сразу же после его смерти никакого обвинения в убийстве принцев не было.

— Вот именно.

— Но… Одну минуточку. Тиррел был повешен за убийство. И он признался в своем преступлении. Погодите, погодите. — Грант потянулся за Олифантом и принялся быстро листать книгу, пытаясь что-то найти. — Тут все описано. Ровным счетом никаких тайн. Статуя Свободы, и та все знает.