Александр Трапезников - Мышеловка

Вопросы, которые я задал, интересовали нас всех, и мы с нетерпением ждали от него ответа. Но Марков специально тянул время, словно проверяя наши возможности.

— Нальет мне здесь кто-нибудь чая? — произнес он.

— Говори, не томи, — попросила Маша. А Милена даже стукнула Егора по спине своим кулачком.

— Ладно, — смилостивился Марков. — Раструбов конечно же не убивал Николая. Он просто не смог бы сюда проникнуть. А медальон вместе с сережками снял с мертвой Ксении.

— А как он оказался у нее? — спросил Сеня. — Он его подарил ей?

— Нет. — Марков открыл медальон и показал нам фотографию женщины. Это была мать Комочкова, умершая три года назад. — Портреты своей матери не дарят даже невесте. Ксения сама сняла его… С уже мертвого тела. Вот такая получается петрушка. Медальон перекочевал с двух трупов и в конце концов оказался у Раструбова. А все дело вот в чем. — Марков подцепил ногтем фотографию, вытащил ее, а вслед за ней вынул и крохотный клочок бумажки. На нем было написано несколько цифр. — Вот из-за этих нескольких чисел его и убили, — сказал он, оглядывая всех нас.

— Кто? — Вопрос этот сорвался почти со всех уст.

— Ксения, разумеется. — Марков пожал плечами. — Чего ж тут неясного? Видите ли, эти невзрачные цифры представляют большую ценность. Я знал от самого Николая, что в последнее время он проделал большую работу по сбору материала на одно высокопоставленное лицо из Кремля. Это грозило таким громким скандалом, что… не будем говорить. А все папки с документами он хранил в камере хранения на Казанском вокзале. Это было самое надежное место. Я сам посоветовал ему положить их туда. А чтобы не позабыть номер, он записал его на бумажку и спрятал в медальоне. И на всякий случай предупредил об этом меня. Материалы эти представляют огромную ценность. Если их, допустим, продать тому же скомпрометировавшему себя лицу или кому другому, то… В общем, на Западе можно было бы жить безбедно. Очевидно, Николай проболтался об этом и Ксении. Ну, сами знаете — жених да невеста, о чем только не говорят… Договорился. Я его, идиота, предупреждал. А Ксению, мы все это знаем, всегда интересовали только деньги.

— Это верно, — тихо подтвердила Милена.

— И она решилась на этот шаг, — продолжил Марков. — Лучшего случая ей было бы не сыскать. Мы заперты в Полынье, и еще неизвестно, когда отсюда выберемся… А она получала шанс перебраться через болото, реализовать документы и уехать из страны навсегда. И она этот шанс использовала на сто процентов.

— На девяносто девять, — поправил его я. — Один процент остался за Раструбовым. Одну змею ужалила другая.

— Если бы пекарь знал, какой медальончик ему достался! — усмехнулся Сеня. — Что ты собираешься с ним делать?

— Пусть пока носит Вадим, а в Москве мы разберемся, как эти документы использовать и где их опубликовать. — Марков вставил на место бумажку с цифрами и фотографию и протянул медальон мне. — Думаю, что дело Комочкова надо довести до конца.

— И все-таки смерть Ксении ужасна! — вздохнула Маша.

— А Николая? — прищурился на нее Марков. — Нет, ребята, я начинаю верить в Божий суд. Каждый здесь, в Полынье, получает то, что заслуживает. И мне ее ничуть не жаль.

— А как хитроумно она все продумала, — поразилась Милена. — Ведь подозрение падало на каждого из нас. А на нее в самой меньшей степени.

— Да, со временем из нее бы вышла гениальная преступница, — согласился Марков. — В этом ей надо отдать должное. Ведь я и сам до последнего времени был уверен в том, что она невиновна. Более всего я подозревал тебя, Маша.

— Спасибо, — поблагодарила его та. — Ты очень любезен.

— О москвичи! Какие страсти вас обуревают там, в столице, жутко становится… — поставил точку в нашем разговоре Григорий, молчавший до сих пор.

До позднего вечера все мы пребывали в подавленном состоянии, а потом произошло событие, которое еще больше побудило нас признать греховность, несовершенство и скорую гибель мира. Это случилось в одиннадцатом часу, когда темная ночь уже стала покрывать Полынью, а луна разочарованно смотрела на землю… На улице послышались возбужденные крики, люди куда-то торопливо бежали. Выглянув во двор, я увидел на востоке, в районе поселкового кладбища, кровавое зарево. Оно ползло к небу, будто именно сейчас начинало всходить новое, страшное солнце, пришедшее на смену старому. Уже тогда нехорошее предчувствие сжало мне сердце. Я догадался: это горит церковь… Следом за мной во двор выскочили все остальные.

— Боже, что это? — громко прошептала Милена.

— Случилось то, что я и предполагал, — отозвался я.

Не раздумывая больше ни секунды, я побежал к пожарищу. Там творилось что-то неописуемое. Церковь была охвачена огнем с разных сторон, и уже по одному этому можно было понять, что она загорелась не случайно. Пламя полыхало так сильно, что его жар охватывал пятившуюся назад толпу. Здесь было, наверное, человек семьдесят, чуть ли не половина жителей поселка. Они также были охвачены огнем, но внутренним, вырывавшимся из глубин души при виде дьявольского зрелища. Толпа эта превратилась в многорукое животное, у которого отсутствовали и мозг и инстинкт, оно было безумно, потому что давило и топтало самое себя. Где-то кричали женщины, плакали дети, а брызги огня падали на их головы…

— Где Милена? — выкрикнул я, стараясь не смотреть в сторону церкви. Но то, что я сейчас увидел, уже приковало мое внимание намертво, и я подумал, что эта картина навечно отпечатается в моих глазах. Там, в огне, на дверях храма висел распятый отец Владимир, и его облик был божественно страшен и суров.

Мне казалось, что я сойду с ума… Я уже не мог говорить, лишь что-то мычал, не отводя глаз от пылающего пламени. Потом я почувствовал, как Марков хлещет меня по щекам, и посмотрел на него.

— Я слышу, слышу тебя, уймись, — говорил он. — Сене удалось увести Милену и Машу домой. Они еле вырвались…

— Это Монк, — произнес я.

— Да, Монк, — повторил за мной Марков. — И Намцевич.

— Их надо убить.

— Убьем, куда они денутся…

Его спокойный голос немного отрезвил меня. Я вспомнил об Аленушке. Неужели ее… тоже? Надо найти, немедленно найти ее… Не помню, сказал ли я об этом Маркову, но он и так понял меня.

— К дому священника, — сказал он. — Быстро!

И тут мы услышали громкий, перекрывающий все другие крики вопль, донесшийся с крыши «айсберга»:

— Гранула!

Там стоял Монк в окружении своих служек. Его белая борода развевалась, как дьявольское знамя, покрытое кровавыми отблесками зарева. Я рванулся к нему, но Марков снова удержал меня.

— Не пробьемся сквозь толпу, — сказал он. — Потом.

Но зато я заметил, как к «айсбергу» прорываются другие люди, орудуя чугунными дубинками: это были местные бойцы из отряда самообороны, и среди них — сам Ермольник. «Дай-то Бог, — подумал я, — чтобы они проломили им всем головы!» Мне некогда было смотреть, чем все это закончится, — теперь мы мчались с Марковым окольной дорогой к дому отца Владимира. Он тоже горел, но, наверное, его подожгли значительно позже, поскольку из окон только показался дым. Там ли Аленушка? Не останавливаясь, Марков с ходу вышиб плечом дверь, и мы влетели внутрь. Горела прихожая, но мы проскочили сквозь пламя, устремившись в комнату. Она уже была заполнена едким дымом, и я закричал, зовя девочку. Ее голос послышался откуда-то снизу, и я понял, что она прячется, скорее всего, под кроватью. Быстро нагнувшись, я наткнулся на ее руку и потянул к себе.