Александр Бородыня - Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером

В небольшом зеркальном зальчике музыка жила своею закрытой жизнью, снаружи ее почти не было слышно, но уже при приближении к дверям физически ощущалось, как она отражается там внутри сама от себя и от всех стен. Воздух внутри залы-комнаты был какой-то тесный, вероятно, в результате сильного дыхания полусотни ртов и носов. Музыкальные звуки плавали, врезались друг в друга, втыкались звенящими шпагами в зеркала, они входили в уши, изгибаясь, оркестровка, как запутывающийся клубок, вертелась на месте.

Не пропускаемые дальше, Олесь и Маруся застряли в дверях, упругая человеческая масса пружинила и отталкивала назад на проклятую железную лестницу, на ковровую дорожку. На маленькой площадке в том конце залы-комнаты стояли черным частоколом худенькие прямые девушки в костюмах, разрисованных под скелеты. Перед ними, размахивая тощими, ненормально длинными руками, кружился человек в черном трико, кружился и орал что-то, для публики совершенно за музыкой недоступное. Наконец он замер, выпрямился, наградил публику коротеньким поклоном. Он ткнул пальцем в лоб ближайшей девушки стриженым ногтем, прямо в наклеенную на кожу алую звезду, все-таки накрыв своим голосом музыку, сообщил:

— Господа! — ноги его сделали па, похожее на какой-то тройной сумасшедший реверанс. — Господа, не стоит серьезно относиться, сегодня наша группа… Сегодня наш ансамбль… Ну в общем, господа, это только прикидка. Мы делаем прикидку… Собственно, подготовлена целая концертная программа. — У него были глаза больного шизофренией, полчаса назад удравшего из больницы и прицеливающегося ограбить газетный киоск. — Программа, посвященная памяти жертв Соловецких лагерей смерти. Кто-то, может быть, не в курсе дела этих жертв, но должен сообщить, там погибли миллионы. — Он закатил на секундочку от удовольствия глаза. — Миллионы! Миллионы невинных!

— Знаем… Знаем мы… Грамотные… Слыхали, — зашумели зрительские голоса. — Что мы в школу, что ли, не ходили… Ясное дело, невинным — память…

— Это своего рода эксперимент, — продолжал сумасшедший балетмейстер, опять приседая в реверансе. — Это прикидка. Основной концерт будет дан завтра на самом месте казни, на Большом Соловецком острове!..

— Ну Волчек, — шепнула горячими губами Маруся в ухо поэта. — Ну совсем такая же… Ну совершенно как ты! Он тоже вдохновения жаждет. — Ей очень хотелось уязвить, уколоть каждым следующим словом. — Слушай, Олесик, а может, это для него все устроено в природе, чтоб он хорошо сплясал. Для него, а не для тебя, понимаешь?

— Для него, — согласился Олесь, даже не профилировав смысла фразы. Девушки-скелеты заскользили по сцене, отражаясь во всех зеркалах и глазах, от этого у поэта сразу закружилась голова. — Кайф! — Он поймал руку Маруси и, не отрывая глаз от сцены, притянул к губам, жадно поцеловал. — Я тащусь, маэстро, как ты ныряешь!

— По-моему, противненько! — Маруся отняла свою руку и помассировала пальцами багровое пятно на запястье, образовавшееся от поцелуя. — Пойдем?

Она немного удивилась самой себе, удивилась тому, что не испытала на сей раз ни злости, ни раздражения. Олесь все же вошел внутрь в зеркальную залу-комнату, и двери закрыли, а она осталась стоять снаружи. Осталась, не ушла и не разозлилась даже. Сквозь закрытую дверь приглушенно доходила музыка, печальная и ритмичная, стоны девушек-скелетов, которые с натяжкой можно было бы назвать горловым пением, и всплески многих ладоней.

— Варвары! — пристраиваясь рядом с Марусей у зеленой металлической стеночки, посетовал устало отец Микола. Откуда он появился — из зала или спустился по лестнице, она не профилировала. — Если есть что-то большое, если есть что-то святое, обязательно им надо изуродовать, приуменьшить, обсмеять своими грязными ртами, не могут не испохабить!.. — и вдруг Микола спросил, наклонившись к Марусе, так что можно было ощутить запах из его разинутого маленького рта и разглядеть гнилые черно-коричневые мелкие зубы. — А вы не видели Шумана?.. Нигде не могу мерзавца нашего разыскать…

— За ужином его не было. И вас не было… — сказала Маруся. — А вы его не ищите, если он вам противен. Или он вам уже по делу нужен?

— Как сквозь землю провалился, — сказал Микола. — Как сквозь палубу! Вы правы, нужен по делу. Он моя болезнь, я к нему привык, и, если долго на глаза, подонок, не попадается, я себя неважно чувствую. Ведь неизвестно, что он там делает… — Маленькие ручки святого отца сдавились в маленькие темные кулачки. — Мне его очень, очень надо!

За закрытой дверью в зале снова раздались аплодисменты, на этот раз сильнее и подкрепленные мужскими голосами.

— Как вы считаете, скоро они? — Маруся поискала глазами настенные часы. Нужно было уйти, но почему-то хотелось дождаться конца.

— Стриптизерки! — сказал отец Микола и плюнул на ковер. — Скоро! Скелеты с себя снимут, задницу покажут, псалом пропоют, в колокол ударят, и — финал!

— А вы что, видели? — удивилась Маруся.

— Консультировал.

— Вы консультировали?

— Не духом единым! — По глазам было видно, что он немножко смутился. — Иногда приходится проконсультировать… Кроме того, что смог, то исправил, гадости все же немножко меньше.

Когда раздался действительно сильный звук колокола, Маруся не удержалась, шагнула к двери и приложилась глазом к тоненькой щели. Но за движением мужских затылков так и не смогла увидеть задницы стриптизерок.

«Казань» все же была огромна и тяжела. Пока царил на Белом море штиль, ее палубы ничем не отличались по своей устойчивости от бетонного пирса Архангельска, но когда пошла какая-то волна, под железом этих палуб отчетливее загудели могучие дизели, и все эти узкие и широкие плоскости, облицованные где деревянной плиткой, где ковром, где линолеумом, потеряли свою строгую горизонтальность и незыблемость. Образовывались под ногами какие-то наклоны и углы, где-то можно было быстро бежать, а где-то приходилось подниматься в гору. После концерта в бар возвращаться не стали и, довольно грубо распрощавшись с отцом Миколой, ринулись вниз в каюту. Маруся наконец сообразила, что именно удерживало ее возле дверей, для какой цели она ждала поэта. Даже не замкнув дверь на ключ, она притянула Олеся к себе. Губы горели и чесались, глаза сами собою зажмуривались, но когда поэт, ощутив всю силу жажды, начал расстегивать на ней одежду, дверь раскрылась. Скользя ногами по наклоняющемуся полу, — волна накрыла иллюминатор так, что можно было подумать, они находятся глубоко под водой, — Виолетта, размахивая все теми же широкими рукавами и создавая ветер, только чуть покраснев от смущения, объявила, что Тамаре Васильевне лучше, но сегодняшнюю ночь она все-таки проведет в медицинском отсеке.