Александр Бородыня - Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером

— Перед завтраком!.. — сказал Олесь. — Вы извините, мы вчера не пошли к вам на именины. Как кабанчик получился? — Он заставил себя подмигнуть.

— Восхитительно получился! — сказал капитан-директор. — Зря не пришли, очень много потеряли. Вы, кстати, в какую смену завтракаете?

— Во вторую!

— А мы в первую!

— Глупо.

— Очень глупо. А не холодно без шапки?

— Нет, не холодно.

Самолет начертил седьмую петлю, его маленький серебряный фюзеляж был как сверкающий рубец, как разрезающий ткань острый скальпель, как шрам из сна, вдруг изменивший своему багровому цвету. А минут через пятнадцать на горизонте возник черный бугорок острова, и самолет, будто испугавшись этого, изменил курс и почти моментально исчез за линию горизонта. Остров приковал внимание. Можно было разглядеть в массе деревья, как черную щетку, можно было заметить сверкающие очень маленькие монастырские купола, они были похожи на капельки стекающей ртути.

— Красиво! — сказал Олесь и посмотрел на капитана-директора. Но капитана-директора никакого уже не было, он исчез, а на его месте стояла, держась за поручни, Маруся.

— Замечательно, — сказала она. — Природой любуешься.

— Блокнот! — Олесь протянул руку.

— Нет никакого блокнота.

— Не принесла?

— Нет!

Он увидел, что под глазом у Маруси появился приличных размеров синяк, волосы растрепаны, а на левой щеке царапина, какую обычно оставляет острый женский ноготь.

— Что с тобой?

— Подралась! Разве не видно?

— Да уж заметно. А с кем, если не тайна?

— С Валентиной.

— Ну и кто кого?

— Я ее хуже. — Руки Маруси сильнее вцепились в поручень, она вторично переживала приступ ярости. — Представляешь, врываюсь в собственную каюту… Правда, без стука. — Она дернула бровью. — И что же я вижу?! Валентина роется обеими руками в твоем, Олесик, плаще. Что успела вынуть, себе в сумочку уже положила.

— Ну и тебе это не понравилось? Ну и ты ее за это взгрела?

— Как смогла!

— И приятель ее сбежал. — Зачем-то Олесь пошарил глазами по палубе в поисках капитана-директора. — Слушай, я думаю, что Илико они и обчистили. Слушай, пойдем к капитану.

— Зачем?

— Ну нужно, наверное, сделать какое-то официальное заявление. Нужно их как-то, остановить, что ли.

Самолета в небе никакого не было. Вырастал на глазах, приближался остров, а в небе таяла белая инверсионная спираль.

В знакомой приемной молодой офицер быстрыми движениями щетки чистил повешенный на плечики большой китель. Олесь посмотрел на настенные круглые часы. До завтрака оставалось всего десять минут.

— Опять вы? — весело спросил офицер, не прекращая своей работы. — Опять капитана тревожить по пустячкам.

— По пустякам! — кивнул Олесь.

— Ну по пустякам, так по пустякам. Каждый пустяк важен, когда ты в открытом море! — он показал щеткой в сторону двери: — Проходите. Петр Викторович велел мне вас пропускать.

Когда они вошли, первым — поэт, второй — его девушка, капитан корабля сидел в той же позе, что и в предыдущий раз. На нем была расстегнутая рубашка, брюки, на спинке кресла висел галстук. С трудом наклонясь вперед, он опять никак не мог завязать ботинки.

— Опять кого-нибудь грабанули? — добродушно спросил он и поднял голову, на его полноватом лице расплывалась улыбка. — Проходите, молодые люди, присаживайтесь. Вы опять очень кстати. Видите, — он показал сперва на свое открытое горло с подрагивающим кадыком, потом на галстук, — ничего не получается.

— А офицер там у вас молоденький? — спросила Маруся. — Китель чистит!

— Китель-то он чистит, — вздохнул Петр Викторович. — Сволочь! Китель он по уставу чистит, а шнурки завязать больному человеку — это, видите ли, холуйство и нарушение прав человека.

— Ограбили, — сказал Олесь, опускаясь перед капитаном на корточки и завязывая ему шнурки. — То есть пытались ограбить…

— Они же? — спросил капитан и приостановил руку Маруси, слишком сильно затягивающую на нем галстук. — Я же вам говорил, кажется.

— Говорили! — не смог не согласиться Олесь. — Но честно, я не поверил.

— Напрасно, напрасно не поверили. Известные, между прочим, в Архангельске люди, брат и сестра…

— Это вы тоже говорили! — Маруся поправила на капитане галстук и опустила воротничок.

— Известные, известные… Но что с ними здесь, в море, сделаешь? Придем домой, конечно, сдадим властям. Но по-моему, это бесполезно. — Он встал и подставил руки так, чтобы поэту удобнее было подать китель. — По-моему, они оба тронутые, что брат, что сестра. Душевнобольные. — Он не без удовольствия со все той же улыбкой покрутил пальцем у виска. — Говорят, оба дети репрессированных. Говорят, на этом и свихнулись. Ведь по сути их и в краже по-человечески не обвинишь, тут ведь никакой наживы, только цирк, как с кабанчиком, цирк и клептомания.

— Клептомания? — почему-то удивилась Маруся.

— А что? Ну скажите, что он у вас пытался украсть?

— Не он, а она!

— Ну она, что у вас пыталась украсть? — Улыбка стала еще добродушней. — Ну?

— Мыло, — сконфуженно сказала Маруся. — Зубную щетку… Блокнот взяла со стихами.

— Ну вот! Вот, а какая ей выгода в вашем блокноте?

— В моем блокноте новые стихи! — сказал Олесь, распахивая дверь и пропуская капитана в приемную.

В приемной юный адъютант все так же чистил китель и посверкивал глазами. За квадратным большим окошком сияло гладко море, острова с этой стороны видно не было. А тоненькие стрелки на круглых настенных часах указывали, что до завтрака остались какие-то две минуты.

Тяжело, как огромный железный кит, развернувшись, «Казань» пришвартовалась к высокому металлическому причалу. Пошла небольшая волна, и закрепляющие тросы заскрипели неприятно в своих пазах. Лишенное хода, судно вдруг оказалось совершенно беспомощно, и страшно было себе представить, что произойдет с ним в таком положении, например, баллах при пяти-семи.

Ветра никакого не было, и вдруг он появился, налетел, как удар короткого ножа в открытое лицо. Рефлекторное движение рук поднимающих воротник, оказалось слишком медленно, налетел еще раз и выбил из глаз слезы. Несколько человек, стоящих на палубе теплохода, без желания и без горя плакали, глядя на монастырские тяжелые купола и простор острова. Уже стоящему на палубе в ожидании берега поэту все здесь показалось абсолютно подлинным, настоящим, купола, деревья, хилые домики деревни, все настоящее, вне времени, вне пространства. Ненастоящим здесь был только теплоход, он сам, стоящий на палубе, и горячая рука Маруси в его руке. Ненастоящим, пришлым из какого-то другого пространства был и военный маленький бомбардировщик, опять возникший над морем, — сверкающая опасная точка, удерживаемая в прозрачном воздухе и в сознании постоянным гулом реактивного двигателя. Остров был отдельно, самолет и теплоход были вместе.