Виктор Лагздиньш - Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень

– Какой еще Райво Камбернаус?

– Идиотка несчастная! Да твой ухажер!

– Что–то не припомню.

– Такой длинный, красавчик, волейболист.

– Впервые слышу.

– Да? Нет, ну правда же, он с тобой шлялся! Да ты от него аборт делала.

– Ты меня с кем–то путаешь…

– Ну, как хочешь, а только девочкам нашего общежития он запомнился навсегда. О нем газеты писали. Наша надежда… Оправдал надежды… Неотразимый удар и все такое прочее… Пойдешь на похороны? Купим парочку левкоев, глянем, как переселяют в вечную обитель… А какой был красавчик! У меня завтра первая половина дня свободна.

– Не знаю… Не обещаю… Чужой человек…

– Да ты его видела, видела! Могу поклясться! У тебя Динкиных координат нету?

– По–моему, она работает на этом филиале, на Югле. Где, говоришь, хоронят?

– Где же еще, как не в Улброке… Ладно, хватит трепаться, я звоню Динке!

– Да, да… Позвони ей. До свидания. – Зайга стиснула зубы, чтобы не разрыдаться в трубку. К счастью, голос ей не изменил, ровный, бесстрастный, даже с оттенком скуки.

Клавишу селектора… Так… Возьми себя в руки, размазня!

– Ко мне никого – готовлюсь к докладу. И больше ни с кем не соединяйте.

Все. Силы ее оставили. Она уронила голову на стол, прижалась щекой к полированной крышке, и слезы, копившиеся годами, хлынули из глаз. Она корчилась, стонала, сжимала кулаки… все напрасно – ее сотрясали рыдания. Через четверть часа спазмы прекратились, она попыталась перебороть себя и окончательно успокоиться, но не смогла и снова заплакала, но уже беззвучно, не сдерживая слез.

– Вот, Камбернаус, услышаны мои молитвы, ты в могиле! В могиле! Не сразу, но судьба тебя наказала, ты в могиле! И черви тебя…

Она не понимала: были это слезы радости или отчаянья, хотя с чего бы ей отчаиваться – сбылось проклятие, исполнилось желание.

Придя в себя, она сообщила секретарше, что заболела и переносит собрание на послезавтра, отказалась от предложенного градусника и таблеток, быстро оделась и вышла, наказав и дома не беспокоить.

Шоферу она велела везти себя домой, но по дороге передумала и попросила остановиться у небольшого кафе – из тех безликих неуютных заведений, какие стали строить в рижских микрорайонах в начале семидесятых годов, – пробыла там недолго, а когда вернулась в машину, шоферу почудился коньячный аромат.

– На Улброкское кладбище!

Кремовая «Волга» осталась ждать на обочине.

Она не глядя прошла мимо лотков цветочниц.

Похоронная процессия показалась из часовни и двинулась по аллее, усыпанной хвоей, четыре музыканта, идя сторонкой, дули в блестящие трубы… Она переложила из сумочки в карман пальто хрустящую десятку – так будет сподручнее всучить ее работнику часовни. Он должен снять крышку с гроба Райво Камбернауса. Ей во что бы то ни стало надо на него взглянуть.

Но едва хвост похоронной процессии скрылся среда сосен, часовня вновь наполнилась народом.

Она встала на пороге и скользнула взглядом по гробам, где лежали покойники, которых предадут земле если не сегодня, то завтра. В одном из гробов должен быть он. Прикусив губу, она уставилась на домовины; кладбищенский распорядитель выяснял у родственников вехи биографии и семейное положение покойника, но она ничего не слышала.

За спиной, на дворе, снова выстраивались музыканты с духовыми инструментами. Другие. Звуки первого оркестрика доносились уже издалека, из–за холмов. Один из музыкантов дунул в мундштук, и ей почудились первые такты популярного когда–то на танцульках монтановского шлягера «О Париж…». Она пошатнулась, вышла из часовни и присела на скамью. Кружилась голова, в ушах вперемешку звучали старые мотивы: «Истамбул – Константинополь… Истамбул – Константинополь», и «Джамбулай», и «Мамбо итальяно», и все перекрывал Бруно Оя, поющий в клубе трамвайщиков, что за церковью святого Павла, «Шестнадцать тонн»…

Ты был красивым парнем, Камбернаус. У тебя был патефон, подключавшийся к радиоприемнику. Чтобы пластинки служили дольше, мы сами делали бамбуковые иглы для адаптера.

Для какой цели строились эти здания? Кого это после войны интересовало! Клуб раньше был гаражом. А спортзал?.. И тот и другой отличались высоченными потолками, побеленные металлические стойки подпирали крышу. Был ли в танцзале паркет? Кажется, да. А в буфете отчаянно скрипели половицы. В спортзале с пола сошла вся краска, доски были выскоблены добела, как в старое время в деревенских избах. Попахивало потом, которым насквозь пропитались майки гладиаторов. И целый день стоял неумолчный гул – то баскетболисты бомбили «корзину», то боксеры дубасили забинтованными кулаками набитые опилками «груши», то перекидывались мячом волейболисты. А внизу, в зальчике, впритык к чулану с инвентарем, сражались в новус, и щелкали, ударяясь в борта, разноцветные шашки. Какой там зальчик – просто комната в подвальном этаже, чуть больше обычной, с цементным полом. Но для двух столов места хватало. Когда происходили межцеховые баталии, сюда набивалось с полсотни болельщиков…

Здесь, на погосте, чертов Райво Камбернаус, черви источат твое смазливое лицо, и безупречный торс Аполлона, и большие невинные голубые глаза.

Зайга заплакала навзрыд, люди бросали на нее сочувственные взгляды.

Лишь одетые в траур женщины, шедшие за гробом, смотрели пугливо и недоуменно.

Наискось от главного корпуса завода ВЭФ, ближе к Воздушному мосту, стояла старая кованая ограда. Она и сейчас стоит. За ней был «коридор» – узкий проход между приземистыми кирпичными постройками. Он обрывался у дощатых ворот, ограждавших игровые площадки и березовую рощицу, где среди ярко–зеленой густой травы росли старые раскидистые деревья. Под вечер ворота обычно запирались, чтобы любители балов не болтались в роще, но парочки, выбегавшие из танцзала хлебнуть воздуха, проникали туда в обход, через щели школьного забора.

Долгие годы, пока нынешний Дворец культуры ВЭФа еще строился, вечера отдыха устраивались в помещении, которое притулилось в конце «коридора», возле самых ворот. Зал был вместительный, состав публики почти не менялся, и бессменный Габис, кривой старик, исполнял три должности сразу: кассира, контролера и танцмейстера – ставил пластинки. Это был самый дешевый клуб в Риге. Здесь обходились проигрывателем. Аппаратура размещалась в углу зала, в будке, похожей на командный мостик речного буксира. Время от времени оттуда выглядывала голова Габиса, и все ждали, что он сейчас объявит в микрофон: «Аплаус» [2] Аплаус – здесь: право хлопком в ладоши разъединить танцующую пару и самому танцевать с «дамой». , «Дамы приглашают кавалеров» или «Аплаус до конца».

Пожалуй, состав публики определялся вовсе не дешевизной, а местоположением клуба – не центр и не окраина, хотя именно дешевые билеты привлекали сюда девчат из техникума. Стипендии никогда не бывают слишком жирными, но в те годы у техникумовских девчонок «степухи» были совсем тощими. Девушки выходили из положения, меняясь друг с дружкой платьями, юбками, кофточками, и таким способом зачастую ухитрялись выглядеть неплохо одетыми. Мужскую моду в то время диктовали отнюдь не журналы мод, а нечто витавшее в воздухе. Когда студентка–первокурсница Зайга, приехавшая в Ригу на учебу, стала заглядывать с подружками в вэфовский клуб, где, виляя бедрами, «стиляли» румбу, парень считался шиково одетым, если на нем был хлопчатобумажный тренировочный костюм, поверх него пиджак в узкую полосу, на ногах туфли на толстенной каучуковой подошве с зубчатым рантом и огромными пряжками, а на лацкане поблескивал значок спортсмена–разрядника, предпочтительнее боксера.