Виктор Лагздиньш - Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень

– Но ведь т е в е щ и были спрятаны! Я сам прятал!

– Тут спрячешь! Сколько ни прячь, все как на ладони. Загнать надо было, когда у Беллы имелся покупатель, сейчас законные башли лежали бы на книжке.

– Как же, вам с сестрой только и доверить деньги! – Он рассвирепел и начал кричать: – Решили сделать из меня дурака! Не выйдет номер!

– Дурак и есть дурак!

– Милицию вызывали? – спросил он тише, но голос его по–прежнему дрожал от злости и подозрения.

– А как же! Приехали, посмотрели и уехали.

– И что?

– Сказали, что, по их мнению, вор был один.

Как ни смешно, он принялся ругать угрозыск за плохую работу, словно был в полном смысле жертвой ограбления. Словно пропавшее добро он не награбил, а приобрел за годы честного труда. На голову милиции посыпались проклятия одно хлестче другого. По правде говоря, ему бы радоваться, что не нашли т е в е щ и, – ведь среди них было несколько фарфоровых ваз из квартиры, за кражу которой он избежал наказания.

– Мы на Вовку думали, решили, он навел: вначале был с нами в баре, а потом куда–то исчез. Оказалось, по Ритке соскучился.

– Этот может. Точно, Вовка! Правда, никто ему о т е х в е щ а х не говорил, но пронюхать он мог.

– Твое барахло нам дорого обошлось. Если сосчитать, у меня одной сотни на три унесли.

– Три сотни! У меня несколько тысяч пропало! Даже больше! – Подсчитывая в колонии ценность спрятанных вещей и зная о повышении цен на изделия из серебра и хрусталя, он лишь самую малость надбавил к прежней стоимости.

– Те серьги, которые ты Белле подарил, в тот вечер тоже были дома.

– Завтра же Вовке придется идти к протезисту жернова вставлять. Все до одного!

– Так он тебе и дался. И потом, что это изменит? Надеешься от него назад получить? Успокойся, он давно все спустил и клянчит на кружку пива. И вообще… кто же мне сказал… будто он опять в зоне. Но, может, брешут.

Два коротких звонка. Женщина бросила на Виктора полный досады взгляд и пошла открывать.

У вошедшего была аккуратная лысинка, мягкие, ухоженные руки.

– Я шофера не отпустил… Может, поужинаем в «Сените»? Какая нужда торчать в Риге? – сказал он еще с порога.

– С удовольствием. Страшно проголодалась. – Ишь как разулыбалась, разговаривая с этим наодеколоненным старичком. – Я сейчас…

При виде Виктора посетитель нахмурился. Он был из тех, кто платит щедрой рукой, требуя взамен чуть ли не настоящей любви и уж во всяком случае полной верности, чтобы застраховаться от дурной болезни.

– Это к Белле… Зашел оставить чемодан… – забеспокоилась она. – Не забудьте, пожалуйста, свои цветы! – и подала Виктору неразвернутый букет.

– Добрый вечер! – Старик сухо кивнул, чтобы не показаться невежливым. Но тут его взгляд упал на джинсы, переброшенные через спинку стула.

Хозяйка гневно посмотрела на Виктора и кинула джинсы в шкаф.

– Чемоданчик можете оставить, а остальное улаживайте с Беллой сами. Мне ваши дела ни к чему.

– До свидания! – коротко сказал мужчина, как только они втроем вышли на лестничную клетку: мол, разговор окончен, топайте вниз.

– До свидания! – смиренно ответил Виктор и в самом деле потопал, хотя на языке у него вертелось: «До какого еще свиданьица?! Мы уже не увидимся. Ты–то будешь в усиленном режиме, а я только в строгом!» Но эти фразочки могли сильно осложнить отношения с сестрой Беллы, а ведь он собирался здесь пожить, когда Белла вернется.

– Ну, честное слово! – послышался сверху плаксивый женский голос. – Я тебе все расскажу, это Белкин кадр…

У подъезда стояла белая «Волга». Водитель дремал, положив голову на ладонь.

Ну, Вовка! Твое счастье, если тебя действительно замели! Это твоих рук дело, даю голову на отсечение! Буду бить, пока не признаешься!

Только что с того, что признается? Я же ему не говорил: туда не ходи и т е в е щ и не трогай! А я сам удержался бы, зная, где плохо лежит? Ждите! Да еще посчитал бы себя молодчагой: на минимальном риске сработал.

Ну и помойка! Тонна дерьма!

Может, Белла не кое–что, а все к своей мамаше унесла?

Жуткая помойка!

О себе он был довольно высокого мнения – по крайней мере знавал многих похуже.

«Вовку встречу, морду набью», – окончательно решил он, поджидая троллейбус в сторону центра.

Судьбе было угодно, чтобы встреча Виктора Вазова–Войского и Нины Черни стала неизбежной, если он не хотел оставаться без ужина и ночевать на вокзале.

О Нине он знал немало, ее фотография в аккуратной рамке на тумбочке у Черни примелькалась, гляди – не хочу. Бывало, – дело в колонии обычное – уведет ее какой–нибудь ненормальный, и бросится Черня искать виновного, готовый вступить в драку даже с превосходящими силами противника; отыскать виновного, а тем более фото не удавалось, но вскоре в рамке появлялся новый снимок. Нину фотографировали часто – она руководила двумя драмкружками, окончила какую–то театральную студию, но, видимо, особых талантов не имела, так что Черня об этом не распространялся.

Они были одной из тех счастливых пар, у которых в постели все ладилось, что сами супруги объясняли родством душ и сходством характеров. Нине еще не было сорока, она хорошо смотрелась и одевалась довольно броско. Теперешние средства уже не позволяли ей, как раньше, обзаводиться моднейшими нарядами, но она старалась выйти из положения при помощи ярких расцветок: подобно большинству женщин, подвизающихся на сцене и за кулисами, она испытывала потребность обращать на себя внимание, нравиться мужчинам.

В первый год разлуки с мужем за нею увивались многие и, даже получив от ворот поворот, не верили, что Нина одна.

Отвергнутый считал, что его уже опередили, Нина соблюдает строжайшую конспирацию, чтобы щадить мужа. Похоже, что и сам Черня так думал, ибо даже в самых неподходящих ситуациях не упускал случая подчеркнуть безупречное поведение и верность жены. В качестве доказательства он приводил ее неослабевающие связи с родней: была у тетки на чаепитии, принесла племяннице книжку с картинками, вместе с деверем и свояком ездила в Карелию. Скорее всего, ему тоже не верилось, что Нина без него жила одиноко, хоть это была сущая правда. Первый год, пока подавались кассационные жалобы и оставалась еще какая–то надежда, был для нее самым трудным. Она наловчилась обманывать себя обещаниями – еще три месяца, и уж тогда… Но по прошествии трех месяцев делала себе отсрочку еще на три. И внезапно поняла, что преспокойно может ждать все шесть. Что–то в ней замерло, уснуло. Она вела монашеский образ жизни, общалась почти исключительно с женщинами и детьми, из драмкружка для взрослых перешла в детский, а случайные взгляды мужчин натыкались на ореол скромности и благородства, который окружал теперь ее прелестную головку. Однако в последнее время ее начали донимать тревожные мысли.