Ипполит Рапгоф - Тайны японского двора. Том 2

С этим согласился и антрепренер, указавший на Азалию, как на

более подходящее орудие.

Ямато в день своего приезда вручил антрепренеру сто фунтов стерлингов и, благодаря этому, вполне заручился его содействием.

— Шхуна куплена, пора приступить к делу, — объявил Ямато на совещании с чейтами.

— Меня просила Азалия и я ей обещала привести тебя сегодня вечером в китайскую беседку. Ее не отпускают из садика; но на сегодня для нее сделали исключение.

— И ты не ревнуешь?

— Не буду ревновать, если обещаешь любить меня не меньше прежнего, — ответила Фиалка.

Этот разговор происходил после обеда в номере барона.

Солнце стояло уже очень низко и с севера повеяло прохладой, когда барон с гейшей направлялись пешком к Оссувскому храму.

Не успели они дойти до часовни, как уже начало темнеть.

— А мы не заблудимся? — спросил барон, которому невольно вспомнились предупреждения Джук-Чея.

— О, нет. Я знаю Оссувский парк, как свое собственное кимоно. Мы ведь с Азалией каждый день тут гуляем.

Вблизи китайской беседки их окликнула Азалия.

— Наконец-то! — вскрикнула она и обняла барона.

В китайской беседке виднелся огонек. То был фонарь, принесенный Азалией из «Цветочного садика».

— Я принесла с собой бутылку шампанского, — продолжала Азалия, — которую мне подарили вчера французские моряки.

Барон уселся с Фиалкой и Азалией на циновке.

Бутылка шампанского была откупорена.

Оно не понравилось барону, так как имело какой-то странный привкус.

— Странное шампанское, — сказал барон, — от двух бокалов у меня кружится голова.

— Это не от шампанского, — шутила Азалия, — а от моих пламенных поцелуев.

Фиалка сморщила брови и вышла из беседки.

Через полчаса она вернулась и молча села рядом с бароном, глаза которого горели лихорадочным огнем.

Ей нетрудно было догадаться, что барон увлекся Азалией.

Когда последняя оставила их вдвоем, барон промолвил:

— Ты мне обещала не ревновать.

— Я и не ревную, — возразила гейша, — а только грущу. Какие вы все мужчины скверные — и даже ты, которого я считала лучше всех!

В ее голосе звучала досада.

— Зато мы опять вдвоем, — утешал ее барон, обнимая.

Жгучие поцелуи заставили Фиалку забыть свою досаду.

Фонарь догоревший потух и водворилась мертвая тишина.

Где-то вдали раздавались раскаты отдаленного грома.

Зарницы от времени до времени освещали парк. И это зрелище приводило барона в восторг.

— Какая роскошная, волшебная ночь! — воскликнул он. — Сколько таинственного и чудесного в этой природе!

Фиалка молчала.

— Как бы теперь пробраться домой? — сказал барон, вздохнув. Самолюбие не позволяло барону показать, что его охватило какое-то чувство страха. Предупреждение об Оссувском парке приобретало в его воображении, все более и более рельефные формы. Он поминутно хватался за рукоятку пистолета браунинга и это его немного успокаивало.

— Я тебя провожу, — вызвалась Фиалка.

Они направились к главной аллее.

Вдруг барон остановился, снова нащупав в кармане браунинг.

— Ты ничего не слышала? — спросил он.

— Нет. Это ветер, — заметила Фиалка.

Свист повторился.

Барон, вынув пистолет, остановился.

— Кто тут? — вскрикнул барон.

Но ему никто не ответил.

Было так темно, что ничего нельзя было рассмотреть, но барон ясно слышал и чувствовал приближение какой-то роковой опасности. Сам ясно не сознавая, где враг, барон попятился назад и дал ряд выстрелов из браунинга.

К его удивлению, Фиалка вскрикнула и упала.

На барона навалилась какая-то тяжелая туша. Раздался выстрел, другой. Барон впотьмах ничего не мог разобрать…

Он выстрелил снова… и сердце раздирающий крик раздался около него.

То был голос Фиалки.

Несколько сильных рук скрутили барону руки и заложили ему рот.

Он лишился сознания.

Наступали сумерки.

Моряк-японец, известный в нагасакском порту под именем Шери-ге, весь день страшно волновался, чего, конечно, не мог заметить никто из проходивших мимо террасы небольшой прибрежной гостиницы, очень популярной в среде местных и приезжих моряков.

Японец был в синем кепи с галуном и в синей шкиперской куртке и только азиатское лицо его не гармонировало с внешностью европейского моряка,

Шериге сидел за столиком и невозмутимо потягивал содовую, сдобренную зеленым виски, курил и в то же время занимался созерцанием своих сапог; словом, проделывал точь-в-точь то же самое, что проделывают все английские шкипера в минуты отдыха или временного безделья.

На террасе сидело человек пятнадцать таких же шкиперов, в таких же точно позах, не обращая внимания ни на что. Тем не менее, Шериге в душе сильно волновался.

На это были серьезные причины.

Сегодня ему предстояло доставить на шхуну связанного по рукам и ногам ненавистного европейца и он должен был сделать это так, чтобы ни одна живая душа этого не знала.

Между тем, глаза и слух Шериге не могли ошибиться. Он ясно видел темную массу, бросившуюся с бушприта в воду в тот самый момент, когда он покончил свою сделку. Ясно было, что его разговор был подслушан.

Одно сбивало Шериге с толку: кто мог быть этот неизвестный и кому, собственно, понадобилось его выслеживать? Он мог, конечно, опасаться контроля со стороны душителей, но не было надобности обставлять его такой таинственностью.

Незачем было плыть несколько верст, подвергаясь в то же время опасности.

Наконец, какой смысл имел контроль, если он, Шериге, со своими товарищами избран из семидесяти душителей, вызвавшихся на это трудное и сложное дело?

Чем более азиат думал о загадочном человеке, спрыгнувшем с борта, тем сильнее становилось овладевшее им беспокойство.

Азиаты все вообще необычайно хитры, но сами также необычайно боятся какой-либо хитрости со стороны других.

Шериге, словно гончая, чуял западню, чуял врага.

Между тем солнце скрылось за Паппенберг и на террасе заблестели бумажные фонари.

Шериге бросил на стол доллар и удалился.

Выйдя на набережную, он быстро пошел вдоль ее.

Набережная, залитая огнем длинного ряда разноцветных фонарей, представляла интересное зрелище.

Европейские костюмы терялись в массе пестрых, красиво задрапированных в свои кимоно японцев.

Двухколесные рикши мчались взад и вперед во весь дух; изредка попадался европейский экипаж, запряженный лошадьми.

Говор толпы, смех, пение и звуки японской гитары сливались в непрерывный и веселый шум. Словом, тут можно было наблюдать ежедневную картину вечернего оживления и отдыха, но Шериге не обращал ни на что внимания и шел быстро вперед.