Дик Фрэнсис - Отражение

— Я не могу проиграть, — с жаром возразил я. — Рассвет сегодня фаворит. В этой скачке ему нет равных. И вы это знаете.

— Делай, как сказал, — отрезал Виктор Бриггс. — И говори тише: распорядители услышат.

Я взглянул на Гарольда Осборна. Он делал вид, что не слышит Виктора Бриггса, и неотрывно глядел на лошадей.

— Гарольд, — позвал я.

Он равнодушно взглянул на меня.

— Виктор прав. Деньги поставлены на другую лошадь. Ты должен проиграть. Если ты выиграешь, это влетит нам в кругленькую сумму.

— Нам?

Он кивнул.

— Нам. Вот именно. Если нужно, упади. Если хочешь, приди вторым. Но не первым. Ясно?

Я кивнул. Ясно как божий день. Три года спустя старое начиналось сызнова.

Пустив Рассвета в галоп, я подъехал к старту, и, как и прежде, мое бунтарство смирилось перед лицом суровой действительности. Если я не мог позволить себе лишиться работы в двадцать три года, то в тридцать — и подавно. Меня знали, как жокея Осборна. Я работал у него уже семь лет. Если он вышибет меня, то в других конюшнях мне придется работать только на подхвате, всегда быть запасным жокеем, пока обо мне окончательно не забудут. Он не скажет журналистам, что избавился от меня, потому что я перестал проигрывать по приказу. Он скажет им (конечно, с нескрываемым сожалением), что ему нужен жокей помоложе… ведь он, в конце концов, печется об интересах владельцев… ужасно грустно, но карьере любого жокея приходит конец… жаль, конечно, но время-то не стоит на месте, верно?

Черт бы их побрал, подумал я. Я не хотел проигрывать скачку. Жульничество мне претило… а десять процентов, которые я потеряю сегодня, удесятеряли злость. Почему, черт возьми, Бриггс снова принялся за старое? Ведь столько времени прошло! Я надеялся, что он раз и навсегда оставит свои фокусы, потому что с тех пор я как жокей сделал значительные успехи, и он, безусловно, понимал, что скорее всего встретит отказ. Жокей, занимающий одно из первых мест в списке победителей, избавлен от подобного давления: ведь если в одной конюшне ему по глупости дадут ногой под зад, в другой его примут с распростертыми объятиями. А может быть, Бриггс считает, что я вступил в критический возраст, постарел и положение мое непрочно… Что ж, он прав.

Стартер начал перекличку. Мы ехали по кругу, и я беспокойно поглядывал на четырех лошадей — соперников Рассвета. Среди них не было ни одного серьезного противника. Теоретически ни одна из них не могла обойти моего мощного мерина: вот почему в эти мгновенья люди ставили по четыре фунта на Рассвета, чтобы выиграть один.

Четыре к одному на…

Виктор Бриггс вел игру по-крупному: окольными путями он заключал пари, что его лошадь проиграет, — в противном случае ему пришлось бы платить. Впрочем, как выяснилось, в сделке участвовал и Гарольд. Как бы я ни относился к их махинациям, предать интерес своего тренера я не мог.

Мы работали вместе семь лет, и нас связывало нечто большее, чем просто отношения тренера и жокея. Люди мы разные, но это не мешало мне считать его своим другом. Гарольд был человек неуравновешенный: то без причины мрачнел, то вдруг начинал прыгать от радости; мог быть тираном и совершенно неожиданно проявить необыкновенное великодушие.

В Беркшир-Даунс не было второго такого матерщинника и крикуна, поэтому конюхи с обидчивым характером и больным самолюбием долго у него не задерживались. Когда я впервые сел на одну из его лошадей, Гарольд костерил меня так, что было слышно от Уонтиджа до Суиндона, но сразу же после заезда в десять утра пригласил к себе в дом, откупорил бутылку шампанского, и мы выпили за предстоящее сотрудничество.

Он всецело доверял мне и защищал от нападок как ни один другой тренер, требуя взамен лишь безоговорочной преданности делу. В общем, последние три года у нас не было трений.

Стартер дал команду, и лошади выстроились в линию.

В скачках с препятствиями нет стартовых ячеек. Вместо них — стойки с натянутыми резиновыми шнурами.

Со смешанным чувством беспомощности и холодного бешенства я решил, что Рассвета нужно вывести из игры в самом начале дистанции. Учитывая скаковые данные лошади, проиграть будет очень сложно: на меня будут наставлены тысячи биноклей, телекамеры, фотофиниш, острые глаза проницательных репортеров. Более того, если я попытаюсь придержать лошадь, когда победа Рассвета уже станет очевидна, это будет равносильно самоубийству. Если же я без видимой причины просто упаду на последней полумиле, назначат расследование. Меня могут лишить жокейской лицензии. Конечно, за дело, но от этого не легче!

Стартер нажал на кнопку, шнуры отскочили вверх, и я пустил Рассвета в шенкеля. Никто из жокеев, однако, не собирался усердствовать, и в результате все лошади пошли средним галопом, что усложняло мое положение. Надеяться, что Рассвет зацепится за препятствие, бесполезно: он прыгун высшего класса. Некоторых лошадей трудно правильно подвести к препятствию — подвести неправильно к препятствию Рассвета невозможно. От жокея требовался лишь малейший намек — все остальное он делал сам. Я множество раз скакал на нем, выиграл шесть скачек и знал его как облупленного.

Обмануть лошадь. Обмануть публику. Обмануть!

Черт побери, подумал я.

Мне удалось сделать задуманное у третьего забора, стоявшего на крутом склоне вдали от трибун, у спуска с холма. Лучшее место найти было трудно: этот участок дистанции по большей части скрыт от глаз зрителей. Кроме того, возле самого забора склон резко обрывался: в этом году многие жокеи получили здесь травмы.

Рассвет, сбитый с толку моим неверным посылом и инстинктивно, как все лошади, почувствовав мое смятение и ярость, рыскнул в точке отрыва и сделал несколько лишних, неуверенных шагов.

Извини, малыш, подумал я, мне безумно жаль, но ничего не поделаешь. Выбрав самый неподходящий момент, я послал его вперед шенкелями и, когда он взвился в воздух, до отказа натянул повод, переместив свой вес вперед, к холке.

Он неуклюже приземлился, на мгновенье запнулся и боднул головой, стараясь сохранить равновесие. Этого было недостаточно… но делать нечего: вывернув правую ногу из стремени, я перебросил ее через спину лошади, сполз с седла на левую сторону и вцепился в шею Рассвета.

Восстановиться в седле из такого положения практически невозможно. Я сидел, прижавшись к шее Рассвета, а когда он сделал еще три неверных шага, сполз вниз по его груди и, наконец, разжав руки, кувыркнулся на траву прямо ему под ноги.

Небо и земля завертелись у меня перед глазами. Я услышал нервную дробь копыт Рассвета и шум от галопом проносящихся мимо лошадей.

Придя в себя, я сел на землю и расстегнул шлем. На душе скребли кошки.

— Не повезло, — бросили мне мимоходом в весовой. — Чистое невезенье. — И вновь окунулись в суматоху дня. Интересно, кто-нибудь догадается?.. Нет, наверное. По крайней мере, никто не дал мне этого понять. Но сам я чувствовал глубокий стыд и смущение и старательно прятал глаза.