Эллери Куин - Застекленная деревня. Расследует Эллери Квин (рассказы)

Фанни Эдамс лежала на полу, напоминая маленькую груду костей, покрытую испачканным красками халатом; струйки крови на ее висках уже приобретали цвет грязи; старческая сморщенная рука с голубыми венами все еще сжимала кисть. На мольберте позади нее стояла картина. Палитра, упавшая на пол у северного окна, испачкала пол краской.

Вернувшись в кухню, Джонни взял с полки чистое льняное полотенце и снова вошел в студию. Берни Хэкетт положил трубку и последовал за ним.

Джонни накрыл полотенцем лицо и руку мертвой женщины.

— Два тринадцать, — сказал судья. — Запомните это время. — Он повернулся к закопченному камину в южной стене, делая вид, что разглядывает его.

Джонни присел на корточки. Оружие валялось на полу рядом с телом. Это была длинная чугунная кочерга, выщербленная огнем. Кровь на ней уже засохла.

— Кочергу взяли с камина? — спросил Джонни.

— Да, — не оборачиваясь, ответил судья. — Ее выковал дед тетушки Фанни, Томас Эдамс, в кузнице, которая некогда находилась на участке. Даже в смерти она не могла избавиться от прошлого.

«А кто может?» — подумал Джонни.

— Взять хотя бы эту комнату. Раньше здесь была кухня. Когда Гершом умер, а тетушка Фанни занялась живописью, она отделила восточный край для маленькой современной кухни, а остальное превратила в студию. Снесла старые северную и восточную стены, впустила свет, выложила новый пол, встроила стенные шкафы, но оставила старый камин — говорила, что не может без него жить. — Судья Шинн горько усмехнулся. — В результате это ее и убило.

— В два тринадцать, — сказал Берни Хэкетт.

— Знаю, констебль, — отозвался Джонни. — Вы не трогали медальон?

— Нет. — Голос Хэкетта звучал холодно.

Старомодные часы-медальон на золотой цепочке, которые Джонни вчера видел на Фанни Эдамс, все еще висели у нее на шее. Но они умерли вместе с ней. Один из страшных ударов не попал по голове, а пришелся на медальон, разбив крышку с камеей. Стрелки на треснувшем циферблате с римскими цифрами показывали наступление момента вечности — два тринадцать. Тринадцать минут третьего, в субботу 5 июля. На футляре часов четко виднелась полоска сажи, оставленная кончиком кочерги.

Джонни поднялся.

— Как ты обнаружил ее, Берни? — Судья наконец повернулся — его длинное лицо казалось застывшим.

— Я давно уговаривал тетушку Фанни застраховать ее картины, — сказал Хэкетт. — Лаймен Хинчли выписал ей страховку от пожара на дом и мебель, но в этом шкафу у нее больше сотни картин, которые стоят целое состояние. Вчера я наконец убедил ее сообщить мне рыночную цену картин. Поэтому сегодня я поехал в Кадбери повидать Лаймена Хинчли насчет страховки, уточнил все цифры и вернулся сюда, чтобы сообщить их ей. Тогда я и нашел ее лежащей здесь.

— В котором часу это было, Берни?

— За минуту-две до того, как я сообщил вам, судья.

— Нам лучше позвонить коронеру в Кадбери.

— Незачем ему звонить, — быстро сказал Хэкетт. — Я уже звонил доку Кушмену в Комфорт, пока ждал вас здесь.

— Но Кушмен всего лишь заместитель коронера в Комфорте, Берни, — терпеливо объяснил судья Шинн. — Это криминальная смерть, которая находится под юрисдикцией коронера округа. Кушмену все равно придется обратиться к Барнуэллу в Кадбери.

— Кушмен ни к кому не будет обращаться, — проворчал Хэкетт. — Я ничего ему не рассказал, только попросил приехать немедленно.

— Почему? — сердито осведомился судья.

— Просто не захотел. — Недоразвитый подбородок внезапно выпятился.

Судья Шинн уставился на него. В этот момент завыла деревенская пожарная сирена. Звук становился все громче и громче, наполняя дом.

— Кто ее включил?

— Я только что позвонил Питеру Берри, чтобы тот послал Кэлвина Уотерса в пожарное депо включить сирену. Это соберет всех.

— Еще как! — Судья резко повернулся к двери в кухню. Лишенный подбородка констебль не сдвинулся с места. — Уйди с дороги, Берни. Я должен позвонить в полицию штата и шерифу…

— Незачем, судья, — сказал Хэкетт.

— Ты уже им звонил?

— Нет.

— Не морочь мне голову, Берни Хэкетт! — рявкнул судья. — Я и так сам не свой. Это дело об убийстве. Нужно уведомить соответствующие власти…

— В Шинн-Корнерс я соответствующая власть, не так ли, судья? — прервал его Хэкетт. — Я избранный констебль. Закон гласит, что я могу обращаться за помощью к шерифу округа, когда это необходимо. А сейчас в этом нет надобности. Скоро мы соберем отряд и начнем охоту.

— Но созыв отряда для поимки преступника — функция… — Судья Шинн оборвал фразу. — Охоту? За кем, Берни? Что ты утаиваешь?

Хэкетт быстро заморгал.

— Я ничего не утаиваю, судья. Просто не успел рассказать. Пру Пламмер позвонила мне сюда, когда я положил трубку после разговора с вами. Сказала, что ошибочно приняла ваши два звонка за ее три, ну и, как обычно, подслушала разговор. Пру сообщила мне кое-что, прежде чем начала распространять новости по всей деревне. Примерно в четверть второго в ее заднюю дверь постучал бродяга — опасный на вид иностранец, говоривший на ломаном английском. Она толком его не поняла, но вроде бы он просил поесть. Пру прогнала его… — Хэкетт откашлялся, — но она говорит, что он пошел по Шинн-роуд и свернул к кухонной двери дома тетушки Фанни.

— Бродяга? — переспросил судья.

Он посмотрел на Джонни, который стоял спиной к нему, глядя в северное окно на амбар и пристройку Фанни Эдамс и тянущееся позади кукурузное поле Избела.

— Бродяга, — кивнул констебль Хэкетт. — Вы отлично знаете, судья, что никто в Шинн-Корнерс не стал бы бить по голове тетушку Фанни. Ее убил бродяга, и он не мог уйти далеко пешком в такой ливень.

— Бродяга, — снова повторил судья.

Сирена умолкла, и наступившую тишину сменили звуки на дороге и в саду, а затем топот ног в кухне.

Судья Шинн внезапно потянул дверь на себя и вышел в кухню вместе с Берни Хэкеттом. Джонни услышал сердитое женское бормотание и успокаивающий голос судьи.

Дождь все еще хлестал за окном. Вода стекала с амбара на задний двор и односкатную крышу пристройки, открытой спереди и сзади, сквозь которую виднелась каменная ограда поля Избела.

Джонни повернулся к холсту на мольберте.

Фанни Эдамс запечатлела в своей примитивной, но тщательной манере яростное буйство природы, заливаемый дождем амбар, открытую пристройку, каждый камень в ограде, каждый высокий желтый высохший стебель в поле Избела, каждое покосившееся надгробие в углу кладбища под разверзшимися и кровоточащими небесами.

Джонни посмотрел на маленькую груду костей, вспоминая темно-серое лицо бродяги, робкие блестящие глаза, зеленую велюровую шляпу, перевязанный веревкой саквояж, хлюпающие по воде башмаки… «Ты была великой художницей и прекрасным человеком, — думал он, — а в твоей смерти не больше смысла, чем в моей жизни…»