Джон Карр - Три гроба

Доктор Фелл уже снимал с гостя пальто так резво, что тому едва удалось удержаться на ногах; затем его усадили в кресло. Мистер Петтис усмехнулся. Это был маленький, опрятный человечек с лоснящейся лысой головой и удивительным, гулким голосом. Выпуклые проницательные глаза окружала паутина морщинок, а рот кривился в усмешке над квадратным клинообразным подбородком. Костлявое лицо выглядело нервным и аскетичным. Говоря, он склонялся вперед, стискивал руки и смотрел в пол.

— Да, скверная история случилась с Гримо, — промолвил Петтис. — Если я скажу, что готов сделать все возможное, чтобы помочь вам, это прозвучит шаблонно, но в данном случае это правда. — Он снова улыбнулся. — Хотите, чтобы я сел лицом к свету? Если не считать детективных романов, это мой первый опыт общения с полицией.

— Чепуха, — отозвался доктор Фелл, представив гостю остальных. — Я уже некоторое время хотел встретиться с вами — мы написали несколько статей на сходные темы. Что будете пить? Виски? Бренди с содовой?

— Сейчас еще рановато, — с сомнением сказал Петтис. — Но если вы настаиваете — благодарю! Я хорошо знаком с вашей книгой о сверхъестественном в английской литературе, доктор, мне никогда не обрести вашей популярности. — Он нахмурился. — Книга очень солидная. Но я не совсем согласен с вами (или с доктором Джеймсом [26] Очевидно, Уильям Джеймс (1842–1910) — американский психолог и философ, брат писателя Генри Джеймса. ), что призрак в сюжете всегда должен быть зловещим…

— Конечно, должен — и чем больше, тем лучше! — прогремел доктор Фелл, скорчив жуткую гримасу. — Мне не нужны вздохи и райские шепоты — мне нужна кровь! — Он бросил на Петтиса взгляд, вызвавший у последнего малоприятное ощущение, что речь идет о его крови. — Харрумф. Ха. Я назову вам правила, сэр. Призрак должен быть зловещим. Он никогда не должен говорить. Он должен быть не прозрачным, а непроницаемым. Он никогда не должен оставаться на сцене длительное время — ему следует появляться лишь на краткие моменты, как лицо, выглядывающее из-за угла. Он никогда не должен возникать при ярком свете. Его должна окружать атмосфера древности, учености или церковности, аромат монастырей и латинских манускриптов. В наши дни существует зловредная тенденция посмеиваться над старыми библиотеками или древними развалинами — утверждать, что по-настоящему ужасный призрак должен появляться в кондитерской лавке или у киоска с лимонадом. Это называют «тестом на современность». Отлично! Тогда попробуйте тест на реальность. В реальной жизни люди по-настоящему боятся старых развалин и кладбищ. Никто не может это отрицать. Но пока кто-нибудь в той же реальной жизни не завопит и не упадет в обморок при виде чего-нибудь у лимонадного киоска (разумеется, кроме самого напитка), эту теорию можно назвать только чушью.

— Некоторые назвали бы чушью теорию относительно развалин и кладбищ, — заметил Петтис, приподняв одну бровь. — По-вашему, в наши дни невозможно написать хорошую историю о призраках?

— Конечно, возможно, и многие незаурядные литераторы взялись бы за это, если бы осмелились. Но дело в том, что они смертельно боятся жанра, именуемого мелодрамой. Если писатели не могут избежать мелодрамы, они пытаются скрыть ее таким туманным и изощренным способом, что никто вообще не в состоянии понять, что они имеют в виду. Вместо того чтобы сказать прямо, что видел или слышал тот или иной персонаж, они пытаются создать впечатление. Это все равно как если бы дворецкий, объявляющий о прибытии гостей на бал, распахнул двери зала и крикнул: «Смутно различаю сверкающий цилиндр, хотя, может быть, меня подводит зрение, и это поблескивает подставка для зонтиков!» Едва ли это удовлетворило бы его хозяина, который хотел знать, кто именно нанес ему визит. Ужас перестает быть ужасом, если его нужно разгадывать, как алгебраическую задачу. Печально, когда человек слышит шутку в субботу вечером и внезапно разражается хохотом в церкви на следующее утро. Но куда прискорбнее, если человек субботним вечером читает историю о призраках, а через две недели внезапно щелкает пальцами и сознает, что ему следовало испугаться. Скажу вам, сэр…

Какое-то время раздраженный суперинтендент пыхтел и покашливал на заднем плане. Но сейчас он не выдержал и стукнул кулаком по столу.

— Довольно! — рявкнул Хэдли. — Нам сейчас не до лекций. К тому же говорить собирался мистер Петтис, так что… — При виде усмешки на лице доктора Фелла он добавил более спокойно: — Фактически я хотел расспросить вас как раз о вчерашнем субботнем вечере.

— И о призраке, который навестил беднягу Гримо? — насмешливо осведомился Петтис.

— Да… Сначала, всего лишь для проформы, я должен попросить вас рассказать о ваших передвижениях вчера вечером. Особенно, скажем, от половины десятого до половины одиннадцатого.

Петтис поставил стакан. Его лицо вновь стало обеспокоенным.

— Вы имеете в виду, мистер Хэдли, что я… все-таки под подозрением?

— Призрак назвался вашим именем. Разве вы этого не знали?

— Моим именем? Господи, конечно нет! — Петтис вскочил с кресла, как лысый чертик из табакерки. — Сказал, что он — это я? О чем вы? — Он сел и стал слушать объяснения Хэдли, теребя манжеты и галстук.

— Поэтому если вы не опровергнете это, отчитавшись в ваших вечерних передвижениях… — Хэдли достал записную книжку.

— Вчера вечером мне никто об этом не рассказывал, хотя я приходил в дом Гримо после того, как его застрелили… А до того я был в Королевском театре.

— Конечно, вы можете это доказать?

Петтис нахмурился:

— Не знаю, но искренне на это надеюсь. Я могу рассказать вам содержание пьесы, хотя вряд ли это что-то доказывает. Думаю, у меня где-то остались обрывок билета и программка. Но вы, наверное, хотите знать, встретил ли я кого-либо из знакомых? Боюсь, что нет, разве только кто-то видел меня и запомнил. В театре я был один. Понимаете, каждый из моих немногих друзей, так сказать, движется по своей колее. Как правило, мы точно знаем, кто где находится — особенно в субботу вечером, — и не пытаемся менять орбиту. — Он хитро подмигнул. — Мы — разновидность респектабельной, чтобы не сказать консервативной, богемы.

— Это могло заинтересовать убийцу, — заметил Хэдли. — Что же это за орбиты?

— Гримо всегда работает… прошу прощения, никак не могу примириться с мыслью, что он мертв… всегда работал до одиннадцати. После этого его можно было беспокоить сколько угодно — он ночной человек, сова, — но не раньше. Бернеби всегда играет в покер в своем клубе. Мэнген проводит время с дочерью Гримо — как, впрочем, большинство вечеров. Я хожу в театр или в кино, но не всегда. Так что я — исключение.