Джон Карр - Тот, кто шепчет

«Традиционный обед „Клуба убийств“, не проводившийся уже более пяти лет, состоится в ресторане Белтринга в пятницу 1 июня, в половине девятого. Выступать будет профессор Риго. До сих пор посторонние не допускались, но если вы, мой дорогой Хэммонд, пожелаете прийти в качестве моего гостя…»

Он подумал, что это знамение времени.

Когда Майлс Хэммонд свернул с Шафтсбери-авеню на Дин-стрит, моросил дождь, более походивший на туман. Потемневшее небо мало что говорило ему, но, наверное, было около половины десятого. Получив приглашение на обед, даваемый «Клубом убийств», опоздать почти на час было неслыханным, непростительным хамством, даже при наличии веской причины. Однако, дойдя до первого поворота на Ромилли-стрит, тянувшуюся вдоль квартала Сохо, Майлс Хэммонд остановился.

Да, письмо в его кармане – знамение времени. Свидетельство того, что в 1945 году в Европу нехотя и медленно возвращался мир. И Майлс никак не мог к этому привыкнуть.

Он огляделся вокруг.

Он стоял на пересечении Дин-Стрит и Ромилли-стрит, и слева от него высилась восточная стена церкви Святой Анны. Эта серая стена с большим полукруглым окном выстояла, почти не пострадав. Но из окна вылетели стекла, и через него были видны лишь грязно-белые пилоны. Там, где сильные бомбежки превратили Дин-стрит в месиво из разрушенных домов, шпунтовых досок и разбросанных по мостовой гирлянд чеснока, лежавших вперемешку с осколками стекла и известковой пылью, теперь вырыли аккуратный постоянный резервуар для воды, оградив его колючей проволокой, чтобы дети не свалились туда и не потонули. Но шрамы еще оставались, он видел их, стоя под шуршащим дождем. Прямо под брешью окна находилась старая доска в память о жертвах предыдущей войны.

Нереально!

Нет, сказал себе Майлс Хэммонд, не следует называть возникшее у него чувство болезненным, считать его фантазией или следствием нервных перегрузок во время войны. Вся его нынешняя жизнь с ее удачами и неудачами действительно была нереальной.

Много лет назад ты вступил в армию, полагая, что устои рушатся и необходимо принимать какие-то меры. В том, что ты отравился дизельным топливом, не было ничего героического, хотя, когда воюешь в танковых войсках, это может точно так же убить, как и все, что летит от фрицев. Восемнадцать месяцев ты провел валяясь на больничной койке, на казенных простынях, а время ползло так медленно, что само понятие времени утрачивало смысл. А потом, когда деревья оделись листвой во второй раз, ты получил письмо с сообщением, что дядя Чарльз умер – в отеле в Девоне, где он по своему обыкновению уютно расположился и где ему ничего не угрожало, – и что вы с сестрой унаследовали все его состояние.

Ты всегда ощущал мучительную нехватку денег? Вот тебе то, чего ты хотел.

Тебе всегда нравился этот дом дяди Чарльза с библиотекой в придачу? Вступай во владение!

Ты страстно желал – и это желание было намного сильнее всех прочих – высвободиться из удушающей тесноты, когда давление, оказываемое на тебя окружающими, поистине можно было уподобить давке в переполненном автобусе? Ты хотел освободиться от необходимости возвращения в полк, обрести пространство, в котором можно вновь двигаться и дышать? Обрести свободу читать и мечтать, не имея при этом моральных обязательств по отношению к кому-либо или чему-либо? Все это стало бы возможным, если бы война когда-нибудь кончилась!

Но вот война закончилась, задохнулась, словно гаулейтер, проглотивший яд. Ты, слегка пошатываясь, вышел из больницы с бумагами об увольнении из армии в кармане и попал в Лондон, еще испытывающий нехватку всего; в Лондон длинных очередей, нерегулярно курсирующих автобусов, пабов, в которых не подают спиртное; в Лондон, где уличные фонари зажигают и сразу же гасят, экономя топливо; но при том в город, наконец-то освободившийся от непереносимого гнета опасности.

В праздновании победы не было ничего истеричного, как это по той или иной причине любили изображать газеты. То, что показывала кинохроника, было лишь пузырьком на огромной поверхности города. Майлс Хэммонд подумал, что большинство людей, так же, как он сам, испытывают некоторую апатию, потому что они еще не в силах поверить в реальность происходящего.

Но что-то проснулось в глубине людских сердец, когда в газетах начали появляться результаты крикетных матчей, а из метро исчезать койки. И даже общества мирного времени, вроде этого «Клуба убийств»…

– Так не годится! – произнес Майлс Хэммонд.

Надвинув на глаза промокшую насквозь шляпу, он повернул направо и пошел по Ромилли-стрит к ресторану Белтринга.

Ресторан находился слева, в четырехэтажном здании; когда-то оно было выкрашено в белый цвет, и стены выделялись в сумерках. Вдалеке на Кембридж-Серкус, сотрясая мостовую, с грохотом въехал запоздалый автобус. Освещенные окна словно давали отпор пелене дождя, шум которого, казалось, еще усилился. У входа в ресторан, совсем как в старые времена, стоял швейцар в униформе.

Но приглашенный на обед «Клубом убийств» не должен был входить в ресторан через главный вход. Вместо этого ему надлежало свернуть за угол, к боковому входу, находившемуся на Грин-стрит. Войдя в дверь с низкой притолокой и одолев покрытый толстым ковром пролет лестницы – согласно легенде именно так, не привлекая к себе внимания, сюда когда-то проникала некая особа королевской крови, – он попадал в коридор, с одной стороны которого располагались двери отдельных кабинетов.

Когда Майлс Хэммонд поднялся до середины лестничного марша, прислушиваясь к тому сочному приглушенному рокоту, который доносится из любого роскошного и уютного ресторана, его охватила самая настоящая паника.

В этот вечер он гость доктора Гидеона Фелла. Но, даже находясь здесь в качестве гостя, все равно посторонний.

О «Клубе убийств» уже складывались легенды, не уступавшие в популярности рассказам о подвигах королевского отпрыска, тайно пользовавшегося лестницей, по которой сейчас поднимался Хэммонд. В «Клубе убийств» состояло всегда только тринадцать членов – девять мужчин и четыре женщины. Все они были прославленными людьми, в особенности те, кто не кичился успехом на избранном поприще, будь то юриспруденция, литература, наука или искусство. Среди них числился судья Коулмен. Членами клуба были также токсиколог доктор Балфорд, романист Мерридью и актриса Эллен Най.

До войны они имели обыкновение встречаться четыре раза в год в двух отдельных залах ресторана Белтринга, закрепленных за ними метрдотелем Фредериком. Во внешнем зале устраивался бар, а во внутреннем накрывали на стол. Именно во внутреннем зале, где ради такого случая Фредерик всегда вешал на стену гравюру, изображавшую череп, эти мужчины и женщины засиживались до глубокой ночи, обсуждая убийства, уже признанные классическими.