Джон Карр - Три гроба

— В Блумсбери и не такое услышишь, — проворчал Хэдли. — Ну и что из того? Старик, трусливый как баба…

— В том-то и дело, что нет. — Доктор Фелл задумчиво нахмурился. — Вам не кажется это странным, Хэдли, потому что вы незнакомы с Гримо, а я хорошо его знаю. Хмф! Продолжайте, сынок. Чем это закончилось?

— Гримо ничего не сказал. Он обратил это в шутку, дав понять, что у незнакомца не все дома. Когда тот удалился, в паб вошел уличный музыкант и заиграл «Смельчака на трапеции». Все засмеялись, и ощущение реальности сразу восстановилось. Гримо улыбнулся и сказал: «Ну, джентльмены, наш оживший труп должен быть проворнее этого смельчака, если надеется влететь в окно моего кабинета!»

После этого все разошлись. Но Мэнген решил выяснить, кто этот загадочный посетитель, который вручил Гримо карточку с именем «Пьер Флей» и названием театра. Поэтому на следующий день Мэнген отправился по указанному адресу, представившись репортером. Театр оказался захудалым мюзик-холлом в Ист-Энде, [7] Ист-Энд — восточная, «пролетарская» часть Лондона. где ставятся ночные варьете. Мэнген не хотел сталкиваться с Флеем. Он вступил в разговор со швейцаром у служебного входа, который познакомил его с одним из акробатов. Этот акробат бог знает почему называет себя Великий Пальяччи, хотя он ирландец, и притом довольно толковый. Пальяччи рассказал Мэнгену, что ему было известно о Флее.

В театре Флея называют Чокнутым. Никто о нем ничего не знает — он ни с кем не общается и уходит сразу после представления. Но иллюзионист он превосходный. Акробат не понимает, почему какой-нибудь менеджер в Вест-Энде [8] Вест-Энд — западная, фешенебельная часть Лондона. до сих пор не принял его на работу — разве только у Флея напрочь отсутствует честолюбие. Он специалист по суперфокусам — особенно по трюкам с исчезновением…

Хэдли снова фыркнул.

— Нет-нет, — настаивал Рэмпоул. — Насколько я понимаю, это не старые, затасканные фокусы. Мэнген говорит, что Флей работает без ассистента и что весь его реквизит может уместиться в ящик размером с гроб. Если вы знаете что-то о фокусниках, то можете себе представить, насколько это невероятно. Похоже, Флей вообще помешан на гробах. Великий Пальяччи как-то спросил его почему и получил неожиданный ответ. «Нас троих похоронили заживо, — с усмешкой сказал Флей, — но спасся только один». — «И как же вы спаслись?» — осведомился Пальяччи. «А я как раз один из тех, кто не спасся», — ответил Флей.

Хэдли потянул себя за мочку уха. Теперь он выглядел серьезным.

— Все это может оказаться важнее, чем я думал. Конечно, этот тип — сумасшедший. И если он вбил себе в голову воображаемую вражду к… Говорите, он иностранец? Я могу запросить министерство внутренних дел, и о нем наведут справки. А если он попытается досаждать вашему другу…

— Он уже пытался это сделать? — спросил доктор Фелл.

Рэмпоул пожал плечами:

— Начиная со среды профессор Гримо получает с каждой почтой по письму. Он рвет их, не говоря ни слова, но кто-то рассказал его дочери о происшествии в пабе, и она стала беспокоиться. И наконец, в довершение всего вчера сам Гримо начал вести себя странно.

— Как именно? — Маленькие глазки доктора Фелла не отрывались от лица Рэмпоула.

— Вчера он позвонил Мэнгену и сказал: «Я хочу, чтобы вы были у меня дома в субботу вечером. Кое-кто угрожает нанести мне визит». Естественно, Мэнген посоветовал обратиться в полицию, но Гримо не пожелал и слышать об этом. «Но, сэр, — возразил Мэнген, — этот тип безумен и может быть опасен. Неужели вы не собираетесь принять какие-то меры предосторожности?» — «Конечно, собираюсь, — ответил профессор. — Я собираюсь купить картину».

— Что-что? — Хэдли выпрямился в кресле.

— Картину, чтобы повесить ее на стену. Я не шучу. Вроде бы Гримо уже купил ее. Это какой-то мрачный пейзаж с деревьями и надгробиями, причем полотно такого размера, что наверх его поднимали два грузчика. Правда, я описываю картину с чужих слов — сам ее не видел. Она принадлежит кисти художника по фамилии Бернеби, который также является членом клуба и криминалистом-любителем… Как бы то ни было, такова идея Гримо о самозащите.

Рэмпоул подчеркнул последние слова специально для Хэдли, который вновь разглядывал его с подозрением. Потом оба посмотрели на доктора Фелла. Доктор дышал с присвистом, опустив на грудь двойной подбородок и стиснув рукоятку трости. Он молча кивал, глядя на огонь и тряся взъерошенной шевелюрой. Когда он заговорил, комната словно стала менее уютной.

— У вас есть адрес профессора Гримо, мой мальчик? — спросил он бесстрастным голосом. — Отлично. Прогрейте мотор вашего автомобиля, Хэдли.

— Но послушайте…

— Когда вроде бы сумасшедший угрожает нормальному человеку, — продолжал доктор Фелл, снова кивнув, — вы можете беспокоиться, а можете и нет. Но когда нормальный человек начинает вести себя как сумасшедший, я не могу не волноваться. Возможно, это ничего не значит. Но мне это не нравится. — Он с трудом поднялся. — Пошли, Хэдли. Мы взглянем на дом, хотя бы проезжая мимо.

Узкие улочки Адельфи продувал ледяной ветер, но снегопад прекратился. Снег лежал фантастическим белым покрывалом на склоне и в садах на набережной Виктории внизу. На ярко освещенном, но пустынном во время театральных спектаклей Странде он превратился в грязные колеи. Часы показывали пять минут одиннадцатого, когда они свернули на Олдвич. Хэдли сидел за рулем, подняв воротник. Когда доктор Фелл потребовал прибавить скорость, суперинтендент посмотрел сначала на сидящего рядом Рэмпоула, а потом на доктора, занявшего своей тушей все заднее сиденье.

— Все это чепуха и к тому же не наше дело, — проворчал он. — Кроме того, если посетитель и был, то, вероятно, уже ушел.

— Знаю, — отозвался доктор Фелл. — Этого я и боюсь.

Машина свернула на Саутгемптон-роу. Хэдли постоянно сигналил, словно облегчая душу, но скорость все же прибавил. Улица напоминала пустынный каньон, выходящий на еще более пустынную Расселл-сквер. На западной ее стороне тянулись следы ног и даже колес. Если вы знаете телефонную будку на северном краю площади, сразу за Кеппел-стрит, то можете представить себе дом напротив, даже если не обращали на него внимания. Рэмпоул видел перед собой обычный широкий трехэтажный фасад с нижним этажом из серо-коричневых каменных блоков и верхними этажами из красного кирпича. Шесть ступенек вели к массивной парадной двери с окованной медью щелью для писем и медной ручкой. За исключением двух окон гостиной на нижнем этаже, где за шторами горел свет, дом был темным. Он казался самым прозаичным зданием в и без того прозаичном окружении, но недолго оставался таким.