Джон Карр - Тень убийства

Банколен осторожно приподнял конец красного лоскута, испачканного снизу черноватой грязью. Под ним лежала большая фотография Смайла, мертвого шофера, в боксерских трусах и перчатках. Лицо злобное, бешеное, напряженные черные мышцы лоснились над перчатками. В углу размашисто было написано: «Искренне Ваш Дик (Киллер) Смайл, Нью-Йорк, 27 августа».

– Значит, телохранитель, – промычал Банколен, – бывший боксер…

Детектив замолчал, вдруг застыл, судорожно сжав в кулак руку, в глазах его вспыхнул страшный, хорошо знакомый мне свет прозрения. Свет мгновенно погас, Банколен слегка пожал плечами, с сухой улыбкой отвернулся. Но я, стоя за столом с зеленой лампой, знал, что он раскрыл дело.

– Я все это забираю, – сказал Толбот, осторожно завернул вещи в платок и вытащил из ящика. – Это означает одно, – лихорадочно продолжал маленький инспектор, – убийца захватил господина аль-Мулька, забрал у него ключи и в любой момент может войти в дверь с переулка. Но зачем, зачем?… Если бы мы чуть раньше пришли…

Банколен задумчиво покачал головой:

– Не уверен, что мы бы успели, инспектор. В любом случае…

Он окинул взглядом стол, оглянулся на саркофаг, подошел к нему, потрогал древнее дерево и, как бы по наитию, открыл деревянную крышку.

– Ничего внутри нет, – констатировал он, закрыв крышку и оглянувшись с насмешливой улыбкой. – Я так и знал, что нет, только вас хотел успокоить. Да-да. Как только появляется саркофаг, воспитанная на художественной литературе фантазия немедленно подозревает наличие внутри хорошего свежего трупа, фактически чего угодно, кроме мумии. – Француз задумчиво оглядел комнату, устремил взгляд на ближайший из четырех бронзовых фонарей, висевших в добрых пятнадцати футах над нашими головами. – Жуайе, – сказал он, вытянув шею, – У вас тут нет, случайно, стремянки?

– Пардон? – переспросил Жуайе. Банколен указал на фонарь.

– Вот, – объявил он тоном знатока, – редкий образец старых бронзовых изделий Вагуляна-Кинвица позднего периода. Хочу поближе посмотреть. Принесите-ка мне стремянку.

– Шутка зашла чересчур далеко, старина! – воскликнул сэр Джон. – Мы целый день терпим ваши дурачества. Теперь прекратите молоть чепуху и…

– Вам известно, что я не шучу, – спокойно отвечал детектив. – Кроме того, если вы не интересуетесь бронзовыми изделиями Вагуляна-Кинвица, то я интересуюсь.

Жуайе исчез в направлении спальни и вновь появился, таща огромную шаткую лестницу. Он установил ее под фонарем и придерживал, пока Банколен поднимался. Мы слышали высоко в темноте, где трудно было бы что-нибудь разглядеть, как детектив постукивает по фонарю, изумленно прищелкивая языком.

– Большая редкость, – провозгласил он, продолжая читать бредовую сложную лекцию, но спустился со стремянки с очень серьезным лицом.

Пока Жуайе уносил лестницу, снова подошел к столу, принялся открывать ящики, перебирая их содержимое. Там лежали оправленные в стекло папирусы; я заметил фрагмент глиняной печати, окрашенной синими чернилами, увеличительное стекло, маленькую верблюжью голову, вырезанную из слоновой кости, ручки, чернильницы, ластики. В стопку театральных программок было небрежно засунуто золотое клуазонне [19] [19] Перегородчатая эмаль с ячейками из припаянных к основе тонких металлических лент, заполненными цветными эмалями с эмалью и ляпис-лазурью. На самом дне Банколен обнаружил кожаную папку, откуда вытащил несколько аккуратно исписанных листов бумаги.

– Кажется, наш приятель аль-Мульк переводил какой-то папирус, – заметил он. – И на английский тоже…

Никто не обратил особого внимания, но я заглянул ему через плечо, когда он читал заключение в конце второго листа. На нем было написано той же твердой рукой:

«Вот полностью записанный рассказ Низама Ха-Ам-Уаста и Уба-Анера о проклятии удушения, наложенном на Низама Ха-Ам-Уаста, племянника могущественного царя Усер-Маат-Ра. Записал в месяце Тиби Анена, которому принадлежит сей свиток. Да поразит усомнившегося Тахути».

– Пожалуй, оставлю это у себя, – пробормотал Банколен. – Постойте-ка! Тут в папке книга.

И вытащил тоненький томик в темно-синем кожаном переплете с тисненным золотом названием «Легенды исчезнувшей страны» и именем автора – Дж.Л.Кин. Банколен посмотрел на меня и кивнул. Я вспомнил замечание Колетт Лаверн, что Кин под своим псевдонимом издал одну книжку… Книга вышла в 1913 году в частной типографии, отыскать которую было бы очень трудно. В «Легендах исчезнувшей страны» содержались переводы папирусов из Британского музея, папирусов Харриса и Анастази, выдержки из табличек Тель-эль-Амарны, каких-то разрозненных текстов.

– Видимо, очередной подарок Джека Кетча, – заметил детектив. – Ну, еще одно.

Когда Толбот взял папку, он принялся что-то искать на полках рядом с дверью на лестницу и наконец нашел свечу в бронзовом подсвечнике. Зажег ее, высоко поднял, вышел на площадку. Подойдя к дверям, я увидел, как он спускается по первому пролету. Шел очень медленно, спиной вперед, поднося свечу к перилам лестницы. Яркий свет отражался в прищуренных жестоких глазах. Все остальное, кроме зловещего лица в желтом свете, скрывалось в тени. Ветер тихо стучал в окно справа. Лицо молча удалялось по лестнице, медленно повернуло, исчезло; я видел лишь мерцание свечи в глубоком колодце. Но услышал, как Банколен рассмеялся.

Толбот пододвинул к столу кресло и принялся изучать содержимое портфеля. Сэр Джон сидел близ двери в спальню, я только смутно видел его силуэт. Под высоким сводом царила тишина. Я прислонился к какому-то антикварному шкафчику, погрузившись под действием тишины и призраков смерти в некое туманное царство.

Низам Ха-Ам-Уаст, племянник могущественного Усер-Маат-Ра, то есть Рамзеса Великого. Я вспомнил каменную таблицу под ослепительным синим небом на дороге к нубийским золотым рудникам: «Вечно живущий, славный победами царь, увенчанный диадемой, сильный истиной Ра, царь Верхнего и Нижнего Египта, Рамзес, возлюбленный Амоном». Вспомнил руины Карнака, страшную жару, круживших в лимонном небе летучих мышей, ярко пылавшие факелы на берегах Нила…

Неужели Низам аль-Мульк в наше благословенное время уподобил себя первому Низаму из папируса? Книги, безделушки, даже саркофаг упрямо нашептывали о «проклятии удушения», наложенном на сыновей первого Низама. Какие фантазии расцветали в душе аль-Мулька? Неужели образ раскрашенных, залитых солнцем колонн, фиванских цветов и свирелей заставлял его с криком бегать от палача в лондонском тумане?…

Я слышал, будто по-настоящему никто не верит в перевоплощение, и знал, что это неправда. Вместе с царями была похоронена всемогущая черная магия, от которой ученые головы кругом идут. Она ослепляет их, сводит с ума, голоса начинают шептать в кабинетах под лампами. Глядя на сидевшего у круглой зеленой лампы Толбота, я представлял себе аль-Мулька, задумавшегося над папирусом долгой ночью, пронзенной звуками свирели. «Царь, увенчанный диадемой, сильный истиной Ра, царь Верхнего и Нижнего Египта, Рамзес, возлюбленный Амоном». Как раскатывались эти громкие слова под звон кимвала, в пронзительном реве труб! Как гулко громыхала боевая колесница под шум дождя с раскатами грома, среди черной хлещущей бури в пустыне. Великий фараон стоял в серебряной колеснице в медных доспехах, в царской диадеме в виде змеи, взмахнув правой рукой с дротиком, держа в левой разящий меч, и никто не мог его одолеть.