Татьяна Степанова - Врата ночи

Последнее слово стало загадкой. Сыщики переглянулись: кто успеет до двух? Они — конечно! Сто раз обернутся. Сам шеф «убойного»? Что он задумал?

— Ну, а завтра Риверс и следователя прокуратуры навестит, — продолжил Никита. — Там же тоже должны выслушать его объяснения — что он делал в квартире Мелеску. Когда ее посещал, с какой целью?

— Так он нам и прокурорским признается, что убил! — отрывисто и хмуро буркнул оперуполномоченный Ландышев. — А я ж говорил вам, Никита Михалыч. А вы сами тогда настояли, чтобы его из предвариловки выпустили. Вот и выпустили на свою голову. Ему слова-то — тьфу, об стенку горох. Вот если бы мы v у него сегодня «пушку» на хате нашли! Или на худой конец наручники.

Оперуполномоченному Ландышеву двадцати четырех лет от роду можно было, конечно, ответить тоном «большого важного начальника» — вот ты и займись этим, умник. Но Колосов вполне дипломатично промолчал. Он решил: в такой аховой ситуации молчание — золото. А для поисков улик «на хате» фигуранта Риверса ему потребен был некто поопытней и пошустрей Иннокентия Ландышева.

А вот кто уж точно не знал, что делать дальше, так это Катя. Плакать, радоваться, благодарить бога, лупить как Сидоровых коз и одного, и второго? Но один — Мещерский — не мог ни о чем другом говорить, кроме как о событиях последних пяти часов и о том, что «Вадька вел себя просто геройски». А второй...

Когда она увидела Кравченко в приемном покое Склифосовского (Мещерский позвонил ей прямо оттуда, разбудив и буквально ошарашив новостями), она, как витязь из сказки, оказалась на странном распутье — что предпринять? Броситься ему на шею с криком «ты жив, любовь моя, какое счастье!» или размахнуться сильно-сильно и влепить ему сковородкой по башке. Однако... Сковородки она с собой в «Склиф» не захватила. А голова у «драгоценного В. А.» и так была разбита. «Сотряс», как определил на своем жаргоне сотрясение мозга дежурный врач в приемном покое. Еще сломаны два ребра и нога. Так что...

И Катя поступила, как самая обычная женщина. Тихо-тихо заплакала. Заревела от нахлынувших чувств, пережитого страха, тревоги и любви. Вытирала слезы платком, заботливо всученным ей Сережкой Мещерским. И не нужно было страшиться того, что тушь потечет с ресниц. В жуткой спешке, когда она ни свет ни заря собиралась в «Склиф», Катя просто позабыла накраситься.

Госпитализировать Кравченко, слава богу, не стали. Туго забинтовали грудь, ногу заковали в гипс. От «сотряса» прописали полный покой и строгий постельный режим. И Катя забрала своего героя, свое сокровище домой.

Она провела дома полдня, только к вечеру на два часа съездила на работу — узнать последние новости и объяснить начальству ситуацию. Назад летела сломя голову. Кравченко почти никогда не болел. И было так странно и тревожно видеть его в гипсе и с холодным компрессом на голове. Кате он напоминал Геракла, смертельно уставшего от своих бесконечных, докучных двенадцати подвигов. Сердце сжималось в груди, и в носу щипало. Она чувствовала себя какой-то потерянной, хотелось все время быть с ним рядом, держать его за руку, гладить по этой его сумасшедшей, авантюрной, «сотрясной» сорвиголове.

Но эта душещипательная идиллия продолжалась недолго. Наутро больной несколько воспрянул духом и начал сначала тихо, томно, потом все громче и громче скрипеть, выражая протест и недовольство: почему телевизор — нельзя? И приемник?! А сегодня футбол транслируют... А почему жена всю ночь не ложилась? Сидела, клубком свернувшись в кресле, — дежурила, дремала? Да что он, инвалид, что ли? И не хочу я вашу овсянку на завтрак! Мало ли что полезно, сплошное железо, кости быстрее срастутся... И пива что, тоже нельзя?!

И Катя быстро поняла, что в роли ангела милосердия при таком хвором, как «драгоценный В. А.», нужно адское, зверское, сатанинское терпение. К тому же, чтобы без телевизора и видика он не начал хандрить и скучать, его нужно было чем-то постоянно занимать. Не диалогом, нет — говорить при «сотрясе» строго воспрещалось. Монологом.

— Знаешь, Вадичка, — Катя разрезала лимон, выжала его сок в стакан с минералкой. Кравченко все время подташнивало, хотелось кисленького. — Чем больше я думаю об этом нашем деле... Нет, мы сейчас не будем касаться этой вашей ночной авантюры. Хотя после всего, что нам известно, ты мог бы и догадаться, с КЕМ мы имеем дело и что осторожность... Ну, все, все. Насчет осторожности и идиотского авантюризма — проехали. Я тебе о другом хочу сказать. В конце концов, мы не так уж и мало знаем. И даже круг подозреваемых почти определился. А в случае с «серийниками» — это редкая удача. Но... я вот с оперативниками сегодня беседовала, когда о новостях справлялась. Они все смотрят на это дело... Ну, я понимаю — профессионализм, определенные навыки в работе, методика поиска, короче, сложившийся стереотип. А если выйти за рамки стереотипа? Взглянуть на это дело и на НЕГО под несколько иным углом?

Кравченко приподнял брови: «Под каким же, дорогуша?»

— Я тебе рассказывала: я для Колосова отчет составляла. Сегодня взяла в розыске данные на них и сопоставила со своими. Там, мне кажется, есть некоторые любопытные вещи.

Брови — домиком: «Да что ты говоришь, дорогуша!»

— В связи с двумя последними убийствами — Алагирова и Янины Мелеску, — тут Катя запнулась. Ком в горле. Боже, а она еще никак не свыкнется с мыслью, что той женщины тоже больше нет, как и Абдуллы. Интересно, передали коллеги Никите ее информацию о том, что она собственными глазами видела в Тетеринском Скуратова и Риверса вместе с Яниной? Что Скуратов вел себя с ней, как... А как кто он вел себя? А Риверс повез ее, плачущую и беспомощную, куда-то на своей машине. Куда? Домой на квартиру?

— Да, в связи с этими убийствами, — тихо продолжила Катя, — и тем, что происходит вокруг Сережки, все внимание, и наше, и Колосова, сконцентрировано на пяти основных фигурантах: Скуратове, Астраханове, Риверсе, Белкине и этом вашем приятеле Вороне. Я о них данные сегодня читала, потом свои впечатления начала анализировать. Мне кажется, есть что-то, что их объединяет, даже при всей их внешней несхожести. Абдулла Алагиров, несмотря на свою молодость, тоже имел с ними со всеми нечто общее. И вот я ехала домой и думала — что? Может, то, что они все по сути своей — типичные маменькины сынки? Нет. Ни о Белкине, ни об Астраханове, ни о Риверсе этого вроде сказать нельзя. Я вспоминала данные об их семейном положении. Им всем за тридцать. Здоровые, сложившиеся мужчины, да? Ну, что ты так на меня смотришь? Я же просто рассуждаю, как это Сережка выражается, логически! Я думала: в принципе, несмотря на всю свою занятость, на внешнее благополучие, устроенность, на свое место в жизни — все они ужасно, ужасно одиноки. Ты посмотри: из близких людей у Скуратова — только мать, у Белкина — тоже мать, и у Астраханова тоже. У Ворона — родители-пенсионеры. С женой он отчего-то развелся. Остальные и женаты-то еще не были. У Абдуллы близким человеком была старшая сестра.