Татьяна Степанова - Светлый путь в никуда

Внуково. 2 июня 1964 г.

Соловей в кустах белой сирени пел так, что они невольно остановились, заслушались.

– Как в сказке Андерсена, Клавдия Кузьминична.

– Андерсен – выдумщик, Фирочка. Соловей призывает самку для продолжения рода. Это естественный отбор. Ему дела нет ни до сказок, ни до смерти, ни до нас с вами. Фирочка, а вы эмоциональны и чувствительны, да?

– Я не знаю, Клавдия Кузьминична. Да нет. Просто чудо как поет соловушка.

Две женщины – зрелая и юная – неторопливо шли по освещенной дачной улице мимо заборов из штакетника, за которыми в пышных садах либо в девственном сосновом лесу скрывались большие дачи. Теплый погожий июньский день сменился столь же теплым ясным вечером. На дачах текла своя особая вечерняя жизнь, присущая лишь этому месту, этому удивительному, окутанному легендами дачному поселку.

Звуки джаза… Откуда-то издалека, со стороны «Московского писателя». Причем джаз – настоящий, играет у кого-то на огромной веранде, полной гостей.

Песня из новомодного транзисторного приемника «Легко на сердце от песни веселой»…

Смех… Развеселый пьяный гомон: «Дорогому юбиляру – лауреату! Гип-гип, ура!»

А с участка напротив – гром семейного скандала: «Ты обращаешься со мной как с домработницей! Я не буду этого терпеть! И постоянно третируешь мою маму! Звони в гараж, вызови мне машину! Мещанин и деспот! Я уезжаю, ухожу от тебя! Я актриса Московского Художественного театра, а ты – ничтожество!»

И снова – звуки джаза…

«Моя Марусечка, моя ты душенька»…

Двадцатипятилетняя Фирочка – Эсфирь Кленова оглянулась через плечо на путь, который они проделали от своей дачи: аккуратная, освещенная фонарями аллея. Вот он, этот самый «Светлый путь». Поэтому поселок так и назвали когда-то – «Светлый путь». А впереди знаменитая «канава» – узкая речушка, заросшая осокой, и деревянный горбатый мостик – граница, разделяющая поселки «Светлый путь» и «Московский писатель».

Эсфирь восторженно созерцала и канаву, и мостик, и пышные кусты персидской сирени с их волшебным ароматом, и свою спутницу и работодательницу Клавдию Первомайскую – знаменитую детскую писательницу, чьи стихи про пионеров она знала наизусть со школы, как и все дети Советской страны.

Клавдии Первомайской исполнилось сорок пять, и она была на восьмом месяце беременности. Грузная брюнетка, во время беременности она чудовищно прибавила в весе и сейчас медленно брела, точнее, плыла по «светлому пути» дачной аллеи, придерживая руками складки муаровой персидской шали на огромном выпуклом животе, обтянутом домашним платьем. Ноги ее во время беременности отекли и распухли. И она еле втискивала их в разношенные дачные туфли, у которых отрезали задники. Но лицо ее было прекрасным – возможно, некрасивым по жизни, лишенным шарма, но прекрасным, излучающим особый свет, как лица всех беременных женщин на последних сроках. И Эсфирь восхищалась ею.

Она работала у Первомайской всего лишь два месяца. Та взяла ее к себе вместо прежнего литературного секретаря, о котором – молодом выпускнике Литинститута – ходили лукавые и злые сплетни. И Эсфирь все это время чувствовала себя так, словно она сама оказалась в сказке, удивительном мире.

На деревянном мосту они снова остановились. Клавдии Первомайской потребовался отдых. Она зорко всматривалась в даль освещенной дачной улицы.

– Побежал, побежал, побежал, побежал. Ишь ты, – указала подбородком на мужчину, выскочившего из калитки, словно чертик из табакерки. – В магазин до закрытия хочет успеть. Водки гостям не хватило. Кто это? Из Малого театра, что ли? Вроде нет. Корифей… Корифеи наши, Фирочка, пьют, как буденновские кони.

Мужичок скрылся за углом.

– Я Ильинского видела в магазине вчера, – восторженно пискнула Эсфирь, – в ковбойке! В кедах! Вермишель покупал и вино грузинское. Я… я чуть в обморок не упала. Мне девчонки не поверят. Мы «Карнавальную ночь» смотрели семь раз в кино!

– А, эта фильма… Говорят, с нее все и началось. Это самое – как сейчас окрестили «оттепель». – Клавдия Первомайская усмехнулась: – Вся эта вакханалия.

Звуки живого джаза с дальнего участка…

– Это у Дунаевских играют? – спросила юная Эсфирь.

– Это? «Лимончики»? Нет… Исаак… Дуня жил ближе к Абадурово. Там теперь тихо стало, как в могиле. Да и раньше, перед его смертью, тоже все затихло. Он сильно переживал. Слышали ту историю?

– Дикие слухи ходят, Клавдия Кузьминична.

– И все вранье. Как и про меня… Это, Фира, у Ленчика играют.

– У Ленчика? Вы имеете в виду…

– Утесова. Дает жару. Никогда не унывает. Сходите как-нибудь днем, посмотрите на его дачу через забор. Напишете потом в конце жизни мемуары. Как люди умели устраиваться даже при Сталине. А меня еще упрекают. Эта старуха из Комарово – она тут, говорят, заявила – мол, «пишут плохие книги и строят большие дачи». Это она про меня. В мой огород камешек.

Интеллигентная умница Эсфирь при упоминании «Комарова» поняла, что Первомайская говорит об Анне Ахматовой. И таким едким тоном.

– Фира, я надеюсь, что вы будете у меня работать долго. Очень бы этого хотелось. Так вот. Вам обо мне расскажут много всего очень плохого. Сейчас время такое. Оттепель… Вседозволенность… Клевету поощряют… Клевету, поклеп на некогда заслуженных людей. То письмо, что опубликовали, которое я Сталину написала… Читали статью?

– Читала, Клавдия Кузьминична. Но я…

– Нет, ничего пока не говорите. И хорошо, что признались. Значит, вы в курсе, какое ко мне теперь отношение. И в самиздате еще не раз прочтете. Разные там мемуары, воспоминания про «большой террор» и про меня. А мне тогда было восемнадцать лет. Когда вы родились, Фирочка, я сидела в «Крестах». И я потеряла своего первенца там, – Первомайская руками обхватила свой необъятный живот. – Нет, нет, снова ничего не говорите. Слушайте. Я когда-нибудь расскажу вам всю правду. Как оно все было на самом деле тогда со мной. Когда мы лучше узнаем друг друга. И я поверю в вас.

– Клавдия Кузьминична, я… Я всегда… не сомневайтесь!

– Соловей-то все поет. Ишь, разбойник, – Первомайская двинулась по «светлому пути» дачной аллеи в «Московский писатель», ведя за собой ошеломленную Эсфирь. – И джаз утесовский ему не помеха. Мне бы тогда эту птичку-певунью, когда я смерть вот как вас видела. Нет, не прилетел ко мне соловушка. Это все лживые сказки, Фирочка. Добро редко побеждает зло. А вы, девочка, наверное, здесь у нас на больших дачах себя как в кино чувствуете?