Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Что? — Мещерский с трудом очнулся от своих детективных грез.

Напротив него на качающемся диване расположился Корсаков — в голубых джинсах и черной майке с надписью «Гринвуд». Выглядел он, как и все в этот печальный день, плохо — мрачный, потерянный, однако изо всех сил храбрился. Но общая тоска окутывала и его плотной пеленой: взгляд вопрошающе-тревожный, жесты нервные, и даже крашеные волосы как-то враз потускнели, походили теперь на прошлогоднюю солому.

— Судьба поступает порой жестоко, — повторил Корсаков свою фразу, которая померещилась Мещерскому продолжением своих собственных невеселых дум. — Древние верили в силу рока, владеющего каждым из нас. Невольно тоже начинаешь верить.

— В рок? — Мещерский покорно кивнул. — Да, да, кажется, ничто не предвещало — такой молодой талантливый парень. И такая страшная смерть. Дико! Действительно, кому что на роду написано.

— Знаете, я много думал об этом.

— О чем?

— О судьбе, — Корсаков тяжело вздохнул. — Своей. Смешно звучит, да?

— Почему? Это сейчас большая редкость, Дима. Я могу вас простой Димой называть?

— Конечно.

— Редкость чрезвычайная. Марина Ивановна вообще утверждает, что наше поколение совершенно не способно задумываться: времени, мол, на это нам не хватает.

— Она ошибается, как все женщины.

— Вы давно ее знаете?

Корсаков тряхнул волосами:

— Вроде не очень. А кажется — всю жизнь. Она из тех женщин, которые втягивают вас в свою орбиту.

— Не совсем понимаю, — Мещерский пошевелился, меняя позу.

— Поймете со временем. Вообще-то она редкая женщина. Жаль, что сука-судьба так с ней поступила. Такая грандиозная работа пошла теперь насмарку!

Мещерский вздрогнул: слух резануло словечко «сука», вроде бы не к месту грубое после сентиментальных фраз о «судьбе». И еще то, что Корсаков вдруг вспомнил о какой-то работе. Сейчас?

— Ну, до похорон все планы, естественно, придется отложить, — осторожно заметил он.

— До похорон! Все теперь рухнуло, — Корсаков откинул голову, волосы рассыпались по его плечам, густые, ухоженные. — Я о постановке в Малом Камерном говорю.

Столько сил потрачено и вот… Театр теперь не захочет ставить «Дафну» с кем-то другим, кроме Марины. Это вообще теперь крамольная идея, табу.

— Вы режиссер, Дмитрий? — осведомился Мещерский, радуясь, что наконец-то отгадал занятие этого молодого человека. — Вы в театре работаете?

— Нет, таланта бог не дал.

— А я-то думал… А кто вы, простите? По профессии кто?

— Я? — Корсаков закрыл глаза. — Да как вам сказать…

Сейчас считайте, что безработный.

— Но вы ведь музыкант?

— Учился музыке когда-то. Давно это было. Даже ухитрился окончить Гнесинское. Потом как-то все изменилось — мода или скорей компания хорошая подобралась — ушел в подполье. Может, и зря сделал, а может… — Корсаков повествовал лениво, видимо, думал о чем-то своем.

— В подполье? Это как же.., вы поете где-нибудь сейчас или…

— Мы с ребятками играли джаз, — Корсаков первый раз за весь разговор улыбнулся. — И не только. В стиле Джерри Ли Льюиса даже пытались.

— А, знаю, в институте, когда учился, предки из загранки привозили, потом записи сам на Кузнецком покупал.

— И я тоже. А потом долбил себе на рояле. Только на джазе в нашем отечестве далеко не уедешь, Сергей.

— Это точно, — согласился Мещерский. — А сейчас вы…

— Сейчас? Ну, группа-то наша кое-как еще держится на плаву, даже деньжонки иногда заводятся. В Штаты вон ездили они зимой, во Франкфурт на фестиваль, компакт выпустили. А я… Ну, так жизнь моя сложилась, отошел я вроде от всего. Может быть, вернусь потом, а может… В общем, судьба. Вторым Джерри Ли Льюисом мне уже не стать. Вот в чем вся штука.

— А сейчас вы с Мариной Ивановной работаете?

— Нет, — Корсаков покачал головой, — я просто вплотную занимаюсь сейчас Рихардом Штраусом, вернее, трактовкой античных мифов в его творчестве. Хочу написать одну любопытную работку — ну, пока деньжонки еще не все спустил. На себя, так сказать, потрудиться хочу, для души. И возлагал громадные надежды на постановку «Дафны». И вот пожалуйста.

— Не повезло.

— Ну ничего. Будем надеяться, что второй наш проект увенчается большим успехом, — Корсаков, почти не щуря глаз, смотрел на солнце, которое в эту самую минуту скрывалось за легкой, похожей на серую пену, тучкой.

— Тоже опера?

— Почти что. Весьма любопытная, знаете ли, опера.

Поучительная по части превратностей судьбы. «Царь Эдип».

Слыхали?

Мещерский кивнул, хотя, по-честному, прежде он вообще никогда не слыхал ни о каких там операх Рихарда Штрауса. Вальсы, конечно, знал, но ведь их написал совершенно другой Штраус, так что… Но показывать свою неотесанность перед этим вежливым, ленивым и явно очень хорошо образованным сверстником никак не хотелось.

— Мне Тихоновна шепнула, вы ее об Алессандро Морески спрашивали, — Корсаков с усилием поднялся с дивана. — Так я там вам записи кое-какие подобрал: компакты на рояле, в зале лежат. Так что, если, Сережа, хотите…

— Неудобно сейчас. Такой день…

— Почему? Наденьте наушники, и все. И запомните: музыку в этом доме исполняют и слушают, а также обсуждают и критикуют всегда: в горе и в радости.

— Это я заметил.

— Вы очень наблюдательны, наверное.

— Не очень.

— Ну, значит, я ошибся, — Корсаков снова улыбнулся, а глаза остались тревожно-грустными.

— Морески ведь был последний кастрат? — выпалил Мещерский.

— Говорят, что был. Я этими тонкостями мало как-то интересуюсь. Кстати, там же есть записи и Альфреда Деллера. Это нынешняя звезда в Европе.

— Тоже сопрано?

— И недурное, насколько я слышал. Сравните, если пожелаете, очень даже любопытно. У обоих чрезвычайно редкая техника барочного пения. Андрей Деллеру в чем-то подражал. А в чем-то даже превосходил его. Он пел бельканто, и у него был редчайший тембр: критики говорили, ангельский голос. Но это в Италии говорили, а у нас…

— Там есть записи Шипова? — встрепенулся Мещерский.

— Сносные: с концертов в Милане и Венеции. Только наденьте наушники, Сережа. Хорошо?

— Конечно, — Мещерский покраснел. — Спасибо.

— Не за что, — Корсаков собрался было отчаливать. — А вы Егора не видели? Я, собственно, его разыскивал.

— Нет. Правда, собака лаяла. Но где-то далеко, у озера, наверное. И это давно было, еще утром.

— Парень горюет.

— Да.

Они помолчали. А потом Корсаков сказал:

— Странно все-таки, что Андрея убили на какой-то стройке.

— На шоссе.

— Ну да, я и говорю.

— Почему странно?

— Они же собирались на озеро. С Егором-Мотор подвесной проверять на лодке.

— Нам Марина Ивановна сказала, — осторожно заметил Мещерский.

— Они и меня с собой звали.