Татьяна Степанова - Темный инстинкт

Сергей Мещерский, как никто, знал за собой подобный грех жесточайшего сплина, как мог, пытался бороться, но…

Вот и сейчас ситуация требовала активных действий (пусть даже бесцельных, но хотя бы создающих видимость работы по делу в глазах нанимателя). А ему встать с кресла и куда-то двинуться было лень, но даже сидя разговаривать ни с кем не хотелось. Затаившись на террасе-лоджии на уютнейшем диване, он лениво из-под полуопущенных век наблюдал, как в доме шла генеральная уборка.

Явилась жена газовщика — бойкая пышка, похожая на резиновый мячик на тонких ножках. Оказывается, она приходила к Зверевым убираться два раза в неделю. Шипов-младший извлек для нее из чулана моющий пылесос, Александра Порфирьевна вручила тряпки, швабру и метелку для пыли, и работа закипела.

По такому случаю все домочадцы откочевали на свежий воздух, чтобы не наглотаться пыли.

Зверева и Корсаков ушли к озеру. Певица надела черный брючный костюм и соломенную шляпу с крепом — ни то ни другое при ее массивной фигуре, на взгляд Мещерского, ей совсем не шло.

Файруз и Зверев на шикарном черном «Феррари» уехали в город. Зверев украдкой подмигнул Мещерскому: «Бар опустел. А в горе-злосчастье русский человек что больше всего уважает? То-то. Вам, Сергей, что купить?»

Алиса слонялась по саду, а ее брат пропадал неизвестно где (может, своих бабочек выслеживал? Хотя Мещерскому так пока и не удалось застукать Пита с сачком).

В доме осталась только Александра Порфирьевна: как обычно, орудовала на кухне. «Вот так было и в тот день, — размышлял Мещерский. — Они так же расползлись, а. потом это случилось. Возможно, кто-то из них специально стерег Шипова. Возможно…»

Моющий пылесос гудел, как реактивный лайнер, уже наверху, на «северной террасе». Уборка подходила к концу.

В вазах появились свежие цветы и ветки рябины. Ее яркие гроздья были Мещерскому неприятны — слишком уж походили на те пятна, которые он видел там, на шоссе, на траве, и никак не мог забыть. «А ведь там каким-то образом оказался разорванный шарф Зверевой. Мы же совсем о нем не вспоминаем! Как он туда попал? Быть может, это важная улика, а мы…» — мысль мелькнула тревожная, но тут же растаяла все в той же ленивой нирване. И снова стало тускло на душе, муторно: вот цель вроде замаячила, и надо идти и выяснять про этот чертов шарф. А у кого?

И как? Да и зачем? Может, потом, позже…

С кухни вкусно пахло крепким мясным бульоном и смесью каких-то пряностей. Мещерский вздохнул обреченно, буквально выдрал себя из диванных подушек (дома будешь расслабляться!) и направил свои стопы на аромат.

— Александра Порфирьевна, у вас не найдется глотка минералочки или, может, чаю холодного?

— Пожалуйста, Сереженька, возьмите в холодильнике.

Сбоку, там и соки есть.

Домработница обернулась — она вскрыла пакет с замороженным картофелем-пай, а рядом на столе уже стояла подготовленная фритюрница. И тут же в медной пепельнице ждала папироса — «козья ножка», так понравившаяся некогда Кравченко. Ее, видимо, подготовили, заботливо скрутив и начинив табаком, чтобы насладиться в минуту отдыха. Александра Порфирьевна вытряхнула картофель в емкость и захлопнула крышку фритюрницы, включила агрегат и тут же потянулась к пепельнице.

— Прошу вас, — Мещерский галантно поднес ей спичку. Старуха прикурила и села на стул.

— Удивительные папиросы, Александра Порфирьевна.

А сворачиваете вы их — прямо позавидуешь как ловко, — умилился Мещерский. — А какой табак берете?

— Смешиваю сорта, Сереженька. Мне крепость нужна та, к какой я привыкла. А эти ваши «Лаки-страйки» да верблюды желтые, — старушка, презрительно щурясь, выпустила кольцо дыма — точно пожилой дракон, — не по мне все это. Петя иногда мне привозит из-за границы специальный трубочный табак. Голландская фирма — еще царь Петр, говорят, такой курил. А когда нет его — приходится самой комбинировать. А вы курите?

— Нет.

— А я в вашем возрасте уже вовсю смолила. Да что в вашем, гораздо раньше.

— Вы воевали? — спросил Мещерский.

— Нет, деточка. Но считайте, на войне побывала. — Александра Порфирьевна переключила кнопки на фритюрнице. — Десятый класс я закончила уже в сорок пятом, немецкий знала — у меня мама учительницей работала, ну и после школы попала на курсы шифровальщиц. А после победы, уже зимой, нас в Берлин направили при комендатуре работать. Там, сами понимаете, что творилось: разбитый город, развалины, трупы на улицах, пожарища. А я девчонка, мне восемнадцать только-только исполнилось. Ну вот там и закурила. Сигареты сначала американские, союзнические смолила, а потом на эти вот закорючки перешла.

Они лучше, вкуснее, что ли, для меня оказались.

— Страшно было там, Александра Порфирьевна?

Старуха пожала плечами:

— Молодым везде море по колено. А потом, война уже кончилась, мы словно пьяные все были от радости — так были счастливы. А к тому же я тогда впервые влюбилась, да… Словом, все это вместе вроде бы сглаживало впечатление от той огромной обугленной могилы, которой казался тогда Берлин. Но не по ночам. По ночам мне там действительно было страшно. С тех пор я не чувствую себя спокойно, если мне доводится бодрствовать ночью.

Мещерский хотел полюбопытствовать, а как же часто ей доводится бодрствовать, но не успел.

— А вы, Сережа, тоже испугались, когда тот крик в ночи услыхали. — Старуха выпустила новую порцию дыма из ноздрей.

— Я? А вы заметили, да? Честно сказать.., все так неожиданно произошло… Марина Ивановна и сама переволновалась. Этот жуткий кошмар…

— Это не кошмар.

Мещерский придвинул свой стул ближе.

— Не кошмар? Кто-то действительно проник в ее комнату? Вы видели кого-нибудь, да?

— Нет, не видела. Но кое-что слышала. У меня, деточка, реланиум кончился, а Майка-пустоголовка забыла Агахаше сказать, чтоб привез мне из аптеки. Вот я и глаз не сомкнула. — Старуха многозначительно покосилась на Мещерского. А тому захотелось невольно хмыкнуть — так домработница Зверевой походила сейчас на «прорицающую Сивиллу» Елену Александровну.

— А что вы слышали, если это не секрет, Александра Порфирьевна?

— Кто-то шел по коридору мимо моей двери. Я еще подумала, может, мальчики приезжие (вы или ваш приятель) туалетную не найдут, заблудились.

— Мы — нет, мы в комнате оставались, разговаривали, — поспешно заверил Мещерский. — Может, это собака?

— Что вы! У этого беломордого уродца когти стучат как копыта. Ужасное создание, зачем Егорка только привез его сюда? Все стулья в столовой прогрыз, у Майки тапочки сожрал, у Андрюшеньки куртку кожаную располосовал. Ах, Андрюша, деточка… — Она приложила к глазам тыльную сторону ладони. — У господа сейчас поет мальчик в хоре ангельском. Такие здесь долго не задерживаются. Истинно сказано — не от мира сего. — Рука ее снова потянулась к фритюрнице. А глаза были сухи — ни слезинки, и все та же многозначительность в них поблескивала. — Нет, Сереженька, не Мандарин путешествовал. А кто-то другой, двуногий. А потом Марина закричала. И вот что я еще скажу: это не впервые тут у нас.