Татьяна Степанова - Ключ от миража

— Мне завтра обязательно потребуется диктофон, — сказала Катя, отступая, уклоняясь от его близости. — И я.., я просто хотела, чтобы ты мне его завтра утром привез.

Сколько Павлик себя помнил, он всегда гулял во дворе один. Может быть, когда-то давно, когда он был еще совсем маленький и когда у них с мамой был папа, они гуляли с ним вместе, вдвоем. Но это случалось так редко, что порой Павлику казалось — все это ему просто приснилось.

Двор в доме, в котором раньше жил дедушка, а теперь жили они с мамой, Павлику сначала очень, очень не понравился, но потом, спустя какое-то время, показался вполне сносным. Во дворе было много снега, карусель, качели. По дорожке вышагивали важные черно-серые птицы, мама называла их вороны. Павлик раньше думал, что это орлы. Но мама сказала, что орлы в городе не живут. И каждый раз повторяла Павлику басню, которую он знал почти наизусть: «Вороне как-то бог послал кусочек сыра».

Про сыр все было ясно, ворон Павлик научился узнавать и совершенно не боялся. А вот с богом было как-то смутно. Однажды Павлик спросил маму про этого самого бога — что же это такое? И отчего он посылает воронам сыр? Мама задумалась и начала как-то путано объяснять сначала что-то про дедушку-волшебника, потом про Деда Мороза, потом про доброго Оле Лукойе из любимой Павликом сказки — невидимого, приходящего к детям только по ночам с двумя волшебными зонтами и ворохом разноцветных сказочных снов.

Павлик тогда был совсем маленький и глупый и принял все эти мамины рассказы за чистую монету. Особенно про разноцветные сны. Ему так хотелось попросить этого самого бога-волшебника показать ему во сне что-нибудь такое интересное, веселое, захватывающее, искрящееся красками — ну, может, мультик какой-нибудь новый или, на худой конец, заставку, как в компьютерной игре. Но, как просить все это, Павлик не знал. И сны ему снились совсем иные.

Казалось, что это и не сны даже, а что-то совсем другое. Ведь когда крепко спишь, укрывшись с головой одеялом, то ведь ничего не чувствуешь — ни чужих отвратительных запахов, ни чужого дыхания на лице, ни боли в своем теле, ни страха, не слышишь звуков — всегда одних и тех же: скрипа паркета под чьими-то тяжелыми шагами, шума льющейся в ванной воды. И слез своих, текущих ручьем по щекам, тоже ведь не замечаешь во сне.

Сны свои Павлик делил на две категории. Одни были такими, что все происходящее в них ему виделось как бы со стороны. Эти сны снились довольно редко и даже тогда, когда мама ночевала дома.

Другие сны посещали Павлика гораздо чаще: по ночам и всегда в мамино отсутствие. И в этих снах, похожих на кошмары, он всегда что-то делал сам либо что-то делали с ним. И после них всегда было мучительно просыпаться, потому что все тело ломило и внутри, в животе, что-то сильно жгло и пекло. А в горле стоял какой-то комок, как это бывает, когда долго ревешь, ушибив коленку или сломав любимого робота-трансформера.

О снах своих Павлик ни с кем никогда не заговаривал. Даже с мамой. Особенно с мамой. И запоминать их ему не было нужды — сны и так повторялись из ночи в ночь с точностью до мелочей.

Однажды соседка по этажу, которую мама звала Надежда Иосифовна, позвала Павлика к себе, угостив конфетами. В ее квартире был бесконечный, темный, узкий коридор. В их с мамой однокомнатной квартире никакого коридора не было — только маленькая прихожая. И тем не менее этот чужой коридор показался Павлику до ужаса знакомым. И он сразу вспомнил: ведь он уже не раз видел этот самый темный пугающий тоннель во сне.

То был сон той, первой, категории. Сон, похожий на кино по телевизору: незнакомый и одновременно словно уже виденный наяву в квартире соседки темный коридор и мальчик, убегающий по нему. Совсем неизвестный Павлику мальчик — испуганный, кричащий, плачущий.

В этом сне было и еще что-то грозное и темное, быстро настигавшее мальчика, приближавшееся к нему по коридору от входной двери. Но что это было — Павлик не знал, во сне оно никогда не позволяло себя разглядеть. И от этого становилось еще страшнее.

Еще один сон виделся Павлику тоже как бы со стороны. И там место тоже было вполне узнаваемое: лестничная площадка у мусоропровода. Только вот стены были отчего-то выкрашены в синий, а не в зеленый цвет, как это было сейчас на всех этажах дома. В том сне кто-то невидимый быстро поднимался по лестнице. Павлик слышал чьи-то шаги — дробный мерный топот. Была еще отчетливо видна толстая труба мусоропровода, а за ней Павлик всегда видел в своем сне спрятавшегося мальчика — в каком-то чудного покроя странном мешковатом спортивном костюмчике. Кажется, это был тот же самый мальчик, что в первом сне убегал по коридору от чего-то или кого-то, или же некто очень на него похожий. Мальчик прятался за трубой, сжавшись в комок, а по лестнице кто-то поднимался. Кто-то, кого можно было увидеть, лишь досмотрев сон до конца. Но на это у Павлика от страха никогда не хватало сил — он просыпался, мокрый от пота, с тревожно колотящимся сердцем. Лежал, скорчившись, на своем маленьком диване на кухне за холодильником, смотрел в темноту, ждал. А сон продолжался, словно никакого пробуждения не было.

И место было уже иным — не лестничная клетка там, за дверью, а их с мамой квартира. Только мамы не было дома, она была на работе. А в кухню, где лежал Павлик, кто-то входил, осторожно и тяжело ступая по скрипучему полу. А потом в ванной шумел душ, текла вода из крана. Зеркало потело и покрывалось туманом, и сквозь эту мутную пелену, сквозь белую полупрозрачную штору для ванной Павлик с ужасом видел голое, пухлое, розовое, поросшее редкими темными волосами тело. Штора резко отодвигалась — Павлика обдавало запахом едкого пота, еще не смытого душистым маминым шампунем. Чьи-то сильные, жесткие, как клешни, руки опускались Павлику на плечи, сжимали, стискивали его так, что становилось нестерпимо больно и хотелось плакать, кричать во весь голос, призывая маму на помощь.

И хотя он просто заходился от плача, мама на помощь никогда не являлась. Она и не могла явиться. Ее не было дома, она работала. И поэтому ничего не могла знать о всех этих снах.

Однако с некоторых пор сны оставили Павлика в покое. И мама больше не уходила. И было так странно, так непривычно знать, что она всегда здесь, рядом с ним — в комнате или на кухне. И что стоит лишь позвать ее, оторвавшись от телевизора или компьютера, и она тотчас же отзовется. И придет — принесет чашку яблочного сока, сядет рядом, обнимет, взъерошит волосы, поцелует, ущипнет за щеку, озабоченно спросив, отчего это он такой сегодня бледный и не болит ли у него голова или живот.

На то, что у него что-то болит, Павлик никогда ей не жаловался. И в ванной утром, и перед сном всегда раздевался и умывался сам, чтобы она не видела синяков на его руках и бедрах. Мама, конечно, считала, что это она научила его быть самостоятельным и что в свои шесть лет он вполне может раздеться и умыться без ее помощи. А Павлик считал, что так будет лучше. Ведь если бы мама увидела эти синяки на его теле, она бы начала спрашивать, и ему бы пришлось рассказать ей о том, что он видел и делал во сне. А это было очень стыдно.