Николай Псурцев - Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15

Охрименко положил фотографию на тумбочку и едва слышно, сдавленным голосом произнес:

— Не понимаю… Не может быть, чтобы я такое совершил!

— Я не меньше вас, Прохор Акимович, хотел бы, чтобы это было дурным сном. Совершено же! Теперь только от вас зависит точно воспроизвести все, что случилось… Попробуем все восстановить по порядку, хотя в таком деле трудно говорить о порядке…

Охрименко положил руку на фотографию и сказал:

— Если это правда, давайте попробуем!

— Вам, Прохор Акимович, известно было, когда ваша жена должна была возвратиться?

— Известно! День известен! Знал, когда поезд приходит в Рязань. Только от Рязани могла произойти неувязка. Не на всякий автобус сразу сядешь. Так что час был не очень-то известен!

— В Рязань вы не поехали ее встречать?

— Не поехал!

— Не захотели встретить ее и в Сорочинке?

— Не захотел! Я увидел ее из окна комендатуры, как она вышла из автобуса.

— Это точно! — подтвердил Осокин. — И вы не поспешили…

— Никуда я не спешил! — перебил Охрименко. — Даже и не знал в ту минуту, идти мне за ней или куда скрыться. Лучше скрылся бы! К тому же пьян был, не хотелось идти к ней выпивши. Да вот неудобно перед людьми. Один за другим спешили порадовать, что жена приехала. Пошел…

— В прошлый раз вы не захотели говорить о письмах, что пришли в ваш адрес из Сочи.

— Говорить о них и сейчас не хочу!

— О содержании писем мы и не будем с вами рассуждать.

— Вы их вскрыли, стало быть, и прочли. И я их прочел. О том довольно.

— Вы поверили тому, что сообщалось в этих письмах?

— А вы поверили бы? — спросил в ответ Охрименко и поднял глаза на Осокина. Тяжел был их свинцовый взгляд.

— Мне трудно судить об этом, Прохор Акимович! Я не женат…

— То-то и оно!

— Поверили вы письмам или не поверили, да только не взволновать они вас не могли, и повод для объяснений с женой они подавали!

— Наверное, подавали, только нелегкое это дело объясняться по такому поводу с женой. А?

— Согласен, что очень даже не легкое! Итак, ваша жена сошла с автобуса без пяти минут пять. В пять часов кончается рабочий день. Вы задержались в комендатуре минут на десять и пошли домой…

— И пришел домой! — закончил Охрименко.

— Дома вы застали жену…

— Наверное, должен был застать, но я ее не видел… Я вошел и увидел на столе огромный букет цветов… Красные, голубые, синие… Яркое что-то! Вот и сейчас они плывут передо мной радугой!

Охрименко зажмурился и встал.

— Вот они какие, цветы-то, будь они прокляты!

Охрименко сделал несколько шагов к окну, схватил букет тюльпанов и швырнул его в окно.

— Будь они прокляты! Очнулся здесь, в этой палате!

— А кто же вазу с цветами со стола на телевизор переставил?

Охрименко осторожно, явно с трудом превозмогая боль, сел на кровать.

— Телевизор? При чем здесь телевизор? Цветы стояли на столе… Хотите верьте, хотите нет, для меня теперь все едино!

Охрименко показал пальцем на лоб, а затем коснулся левого бока.

— Пусто есь, а теперь и сердце оторвалось…

— Сколько же вы выпили перед тем, как идти домой?

— Пьян я, это точно, но на своих ногах шел. Выпил… С утра пил, сначала совсем было очмалел, потом отошел малость… Жизнь опостылела, потому и выпил.

— Прохор Акимович, очень важно для установления тогдашнего вашего душевного состояния знать, сколько вы выпили… Могли бы припомнить?

— Хорошее дело плохо помнится, а любого пьянчугу спросите, сколько выпил, он вам до малости все расскажет. Утром в буфете принял сто пятьдесят. Есть не хотелось, закусил мануфактурой.

— Это как же — мануфактурой?

— А вот так! — ответил Охрименко и провел рукавом по губам. — На работе пребывать в нетрезвом виде я не любитель, ушел с фабрики и решил было подождать Елизавету на автобусной станции на шоссе. Туда доехал на автобусе, а там поблизости магазинчик. Ждать и догонять — нет скучнее занятия. Завернул в магазинчик и здесь с одним знакомцем бутылку плодоядовитого выпили.

— Знакомца назовете?

— Назову! Мне скрывать нечего! Волосов Иван! Он наш, сорочинский! Повстречался случайно. Закусили кильками в томатном соусе. Мало показалось, взяли еще бутылку плодоядовитого и распили ее в лесочке. Тут я или придремал, то ли это показалось мне… Смотрю — один, Волосова нет рядом. А вот он и автобус, что в Сорочинку разворачивается… Дальше ждать не захотел. На нем и возвернулся в Сорочинку. Двадцать минут идет автобус. Придремал, а проснулся — голова раскалывается. Что делать? Знать же надо бы выпить, а на фабрику в буфет в таком виде я не ходок. И в наш магазин застеснялся. А тут идет один мне известный алкаш, тоже пьян и тоска в глазах! Я его пальчиком поманил, он, как сейчас помню, — в страхе и удивлении. Страх-то перед комендантом, а удивление — я ему десятку протянул и велел принести поллитровку хамсы на закуску. Иной у нас там не бывает. Отошли в тенечек, и там бутылку распили, пивом запили, хамсу погрызли… Тут уж мне не до стеснительности. Взбрело, что в самый раз в комендатуру идти и распорядиться. Распоряжался, а надо мной вахтеры посмеивались, но не злились, сами не дураки на сей счет. А тут вот и она! Явилась… Или что еще не понятно? Мне ныне все едино!

— Не все едино, Прохор Акимович! Должен вам разъяснить. Запомните, всегда и при всех обстоятельствах чистосердечное признание принимается во внимание, как смягчающее вину обстоятельство. Любые попытки затемнить дело пользы не приносят! От этого впрямую зависит мера наказания!

— Наказание! — усмехнулся Охрименко с презрением. — О каком наказании вы толкуете, когда сам я себя казню, сам себя наказую! Мне теперь не перед вами, перед господом богом ответ держать! Всю жизнь считал и других уверял, что бога нет, а ныне думаю, а вдруг есть?

— Если он и есть, — заметил Осокин, — то не он убил вашу жену, а вы своей рукой, Прохор Акимович!

Охрименко вдруг сорвался:

— Убил! Убил! Что вам это слово далось! Нам того не дано знать, какова господня воля! А дела наши ему известны и прошлые, и настоящие, и будущие, и все они у него заранее взвешены!

— Ну о боге, Прохор Акимович, — это не для протокола. Разговор у нас получился тяжелый.

— А почему о боге не для протокола? Вы уж и о боге в протокол пишите! Все пишите! Это вам на пользу и для прояснения! Суд людской перед божим судом, то капля перед океаном!

Итак, в деле имеются три письма: два анонимных, третье — подписанное, все — о супружеской измене. Этого вполне могло хватить на то, чтобы у Охрименко вызвать сильное душевное волнение. Кроме совершенного убийства жены, еще им же совершена и попытка к самоубийству. Можно ли теперь эту его попытку, притом оказавшуюся на поверку не столь уж для него опасной, и ссылку на свое полное беспамятство, когда зашла речь о наиболее критическом и важном для следствия моменте его встречи и объяснения с женой, истолковать как лицедейство и заранее продуманное поведение с целью смягчения собственной вины? Есть ли для этого веские основания?