Николай Псурцев - Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15

— Участковый застал Охрименко без сознания… — напомнил Осокин.

— Кто проверял эту степень бессознательности? — спросил Русанов.

— Никто не проверял! — ответил Пухов. — Тогда ведь все считали, что ранение у коменданта смертельное… Удивлялись, что еще жив был, когда выломали дверь.

— Его доставили и в Рязань в бессознательном состоянии, — уточнил Осокин.

— Для полной уверенности в этом вы, Виталий Серафимович, все же постарайтесь проследить весь его путь от подъезда и до рязанской больницы. Очень важно узнать природу его состояния. Был ли это внезапный сон. или последствия от потери крови или опьянения? Сознание он мог потерять и от боли. Прошить пулей кожу и ребро поцарапать — это больно!

Осокин сидел смущенный. Русанов взглянул на него и улыбнулся.

— Не огорчайтесь, Виталий Серафимович! Вы не первый и не последний, кто сразу не нашел решения. Работа следователя носит в себе творческие поиски.

Не всякая, конечно. Может попасться дело, где, кроме механической тщательности, ничего и не нужно, но там, где мы сталкиваемся с психологией, — это психологическая инженерия. И если говорят, что писатели это инженеры человеческих душ, то в иных случаях и следователь тоже инженер человеческих душ. Главное, преодолеть леность мысли, творчески преодолевать трудности и уметь вовремя отказаться от ложного поиска. Я ознакомлюсь с делом, и мы еще побеседуем, пока я лишь попытался расшатать вашу уверенность в высказанной версии. Она, к сожалению, шаткая… Не по душе мне и вот еще что. В показаниях свидетелей сквозной нитью прослеживается, что Охрименко по своей натуре человек малообщительный, замкнутый, в свою жизнь заглянуть никого не пускал. Кто-то назвал его даже бирюком. Молчалив, скрытен, нелюдим — и вдруг, вопреки своему характеру, встречному и поперечному показывает письма о жене. И какие письма! Личную жизнь выворачивает с удивительной откровенностью наизнанку.

— Переживал! — подбросил с иронией Пухов. — Страдал!

— Замкнутые люди страдают в одиночку. Не нравится мне этот внезапный перелом в характере. Вы пробовали, Виталий Серафимович, разъяснить Охрименко, что своим нежеланием откровенно рассказать всю правду он ухудшает свое положение?

— Пробовал! Не доходит! Говорит, что ему наш суд не страшен, что ныне он предстал перед божеским судом!

— Тонкое замечание, чтобы оправдать свое нежелание быть откровенным. Вы, Виталий Серафимович, сходите к Лотинцеву, послушайте его идею… Его идеи бывают полезны!

Криминалистическая лаборатория на втором этаже районного отдела внутренних дел. Окна забраны стальными прутьями. Плотные шторы, которые можно задвинуть в любой момент. Две просторные комнаты: первая с аппаратурой, вторая — как бы кабинет и своеобразный музей.

Осокин думал застать Лотинцева за изучением одежды Охрименко, но тот работал с прибором «УФО» над каким-то документом, пытаясь восстановить на нем текст, зачеркнутый жирными чернилами.

Лотинцев только дал знак, чтобы Осокин подождал его.

Тут было на что посмотреть. За стеклами книжных шкафов коллекции самого разнообразного огнестрельного и холодного оружия. Представлены откровенные самоделки. Острые, как бритва, и неказистые на вид ножи, выточенные из полотна ножовок или из тонких полос гибкой стали. Набор финок, в большинстве самодельных, но с претензией на изящество, с костяными и плексигласовыми наборными рукоятками. Кастеты — медные и свинцовые, даже и с режущими штырями. Самоделки из медных трубок, как их называли иначе, — «поджигалки». С одного конца сплющена трубка, в ней прорезана щель напильником. Трубка крепилась к выструганному ложу. Через ствол насыпался порох, забивался пыж и круглая свинцовая пуля. Порох поджигался через прорези спичкой. Пистолеты, отобранные в разные времена у преступников и у любителей хранить военные трофеи. Тут и немецкие парабеллумы, и браунинги, даже два маузера. Но это оружие уже не опасно, как правило, с залитыми свинцом или просверленными стволами. Даже и дуэльным пистолетам нашлось место рядом с изящными стилетами прошлого века с внезапно выбрасывающимся тонким стальным лезвием.

Наконец Лотинцев освободился и подошел к нему.

— Ну и как старик принял твой доклад? — спросил он.

— Все похерил! — ответил Осокин.

— Как это понимать?

— Очень просто. Всю мою версию о патологическом опьянении окончательно расшатал и отверг бесповоротно!

— Ах, ты вот о чем! Право, Виталий, это хорошо, что свои сомнения ты толкуешь в пользу обвиняемого. Несомненно, это и в будущем спасет тебя от многих заблуждений и ошибок. Ведь следователю зачастую очень трудно отказываться от первоначальной версии. Приглянувшаяся версия рушится, обвинение тоже, и возникает ситуация, когда следует открыто признать свою ошибку, а на это способен далеко не каждый… Русанов, очевидно, прав, за ним опыт и достаточный авторитет человека, умеющего своевременно все взвесить и заглянуть далеко вперед.

Начну с того, что еще во время нашего осмотра места происшествия не все мне понравилось: не нашлась третья пулька, почему-то под окном обнаружились потеки крови. Какой-либо определенной версии из всего этого не сложишь, но шевеление мысли в голове такие вещи производят. Лишь поэтому я и не удивился, что третья пулька у Охрименко в ладони оказалась, оттого и заинтересовался его одеждой. Давай рассудим вместе…

С этими словами Лотинцев подошел к одному шкафу, отодвинул стекло и взял с полки браунинг, весьма похожий на тот, из которого стрелял Охрименко. Огляделся, снял со спинки стула свой пиджак, надел его.

— Ты, надеюсь, уже обратил внимание на то, что твой подопечный свой пиджак, который тобой изъят, продырявил пулей в двух местах: справа — у края лацкана, на уровне чуть выше правого соска и слева, почти под мышкой. По следам пороховых порошинок от выстрела в упор не приходится сомневаться и в том, что в первом случае мы имеем дело с входным, а во втором — с выходным отверстиями при полете этой же пули.

Между прочим, после твоего сообщения о характере обнаруженного у него огнестрельного ранения, я сразу подумал, что все это окажется именно так. Поэтому и предложил срочно заинтересоваться одеждой, снятой с него. Теперь представь, что на мне тот самый его пиджак. Представил?

— Да.

— Подношу браунинг вплотную к своей груди для выстрела как раз к тому месту, где входное отверстие, с направленным его дулом по прямой в сторону выхода пули. Все правильно?

— Правильно!

— Мысленно нажимаю на курок и стреляюсь. В этом ты ничего особенного не улавливаешь?

— Честно говоря, нет, а что?

— Подумай!

— Не тяни!

Тут Лотинцев торжественно провозгласил: