Николай Леонов - Антология советского детектива-35. Книги 1-15 [компиляция]

— Вы уверены?

— Я сказал — могли. Сделать-то нужно было все возможное.

— Пожалуй.

— После этого случая я долго у нее не был. До самой смерти профессора. Потом она уехала… Давайте выпьем, а? — Он глянул в пустую рюмку и сказал вдруг, преодолевая себя: — Я любил ее… Из этого ничего не вышло.

Мазин смотрел мимо Рождественского на эстраду, где певица сжимала руками микрофон. Руки у нее были некрасивые, с набухшими венами.

"Лучше б она выступала в перчатках".

— Но, может, и вышло бы, если не Антон. Хотя все это не так прямолинейно. Он не отбивал ее у меня. И вообще я понял, что любил ее, когда стало уже поздно. Я привык к успехам. Мне все давалось легко. Инна знала это. Даже о женщинах. Я сам хвастался, когда мы были только друзьями. Я бывал у нее почти каждый день. А потом стал бояться…

Рождественский выпил еще немного, но так и не взялся за бифштекс.

— "А знаешь, у меня Антон!" — сказала она однажды, когда я зашел. "Испорчен вечер", — подумал я и здорово ошибся. Испорчено было гораздо больше. А вечер как раз прошел неплохо, лучше, чем я думал.

Он к этому времени здорово подтянулся и не носил уже широченных штанов, хотя и приехал из деревни.

— Антон собирается в аспирантуру, — объявила Инна.

— Дело хорошее, — ответил я вежливо. — А как же здоровая сельская жизнь? Ведь он уехал в деревню добровольно.

— С этим покончено, — бросил Тихомиров.

— Полное разочарование?

— Нецелесообразно вкладывать мозги в убыточное дело.

Он всегда бывал категоричен. В этом ему не откажешь.

— А что думает семья?

— С женой я разошелся.

— Ого! Все мосты сожжены?

— Даже плоты.

— Прекрасно. Это в нашем характере. До старости начинать новую жизнь. Описано в художественной литературе.

— Я не старый!

— Каждый живет свою жизнь только по-своему, — сказала Инна.

— Вот и подведена философская база. Остается выпить по такому случаю. Я, кстати, захватил бутылочку.

И выпили. Антон разошелся и много говорил, но больше не о себе, а о генетике, о новых перспективах, о том ущербе, который был нанесен, короче, обо всем, о чем мы уже переговорили тысячу раз, и потому казался очень провинциальным. И не только мне, но и Инне. Я видел, что она слушала его без особого интереса. Но потом он перешел на дела сельские и рассказал немало любопытного. Ругал бесхозяйственность, говорил о необъятных возможностях. Инна вдруг перебила его, неожиданно так:

— Знаете, мальчики, я, когда ехала из Ленинграда, проснулась в вагоне рано утром, смотрю: солнце встает. Огромное и красное, и колышется, будто кисель из холодильника. И я подумала, как легко сосчитать, сколько раз я видела восход солнца. Вот закатов много. А на закате всегда тревожно и печально.

— Не замечал, — рубанул Антон, — хоть я их и насмотрелся.

Рождественский отрезал все-таки кусочек бифштекса. Мазин тоже попробовал остывшее мясо. Но есть, несмотря на выпитое, не хотелось. Блондинка на эстраде пела:

Смерти не будет — будет музыка…

— Поступить в аспирантуру ему помог мой отец. Не знаю, в самом ли деле он почувствовал в Антоне "способнейшего ученого", как любил повторять, но взялся его поддерживать необычайно энергично. Скорее тут действовал комплекс вины перед Кротовым. "Этого юношу Константин очень ценил!" Хотя он его не ценил и не мог ценить, а просто возился с мальчишкой. Но так уже устроены люди: что вообразят, становится фактом. Истиной в этой истории было только то, что Антон повсюду защищал кротовские идеи и работал над теми же проблемами.

И часто бывал у Инны. Все чаще. Я видел, куда идет дело, но ничего не мог изменить. Жизнь не приучила меня к борьбе. Мне всегда доставалось то, чего я добивался, вернее, не добивался, а просто хотел. Хотел — и все получалось. А тут не получалось, и я чувствовал полное бессилие… Наконец я понял, что все потеряно. Тогда Антон решил объясниться со мной. Он уже ничем не рисковал.

Мы засиделись у Инны. Это было похоже на пересиживание. Кто кого. Я чувствовал себя мерзко, ибо прекрасно понимал, кто из нас лишний. Да и смешно взрослым играть в такие игрушки.

Наконец он поднялся, и я обрадовался его словам.

— Ты, Игорь, не собираешься еще?

— Да, да, конечно, пошли, — заторопился я, сам себя обманывая, потому что это было не джентльменство, а капитуляция.

Она проводила нас на лестницу, и мы пошли. Пошли пешком и вместе, хотя можно было ехать и вообще-то нам нужно было в разные стороны. Но мы, не сговариваясь, пошли вместе. Вернее, я пошел за ним, чтобы получить тот нокаут, к которому он меня уже подготовил.

Мы шли и шли и молчали долго. Видно, и ему разговор этот давался не просто.

— Игорь, нам нужно поговорить, — наконец начал он.

— Как мужчина с мужчиной? — попытался я взять, ненужный, идиотски-иронический тон.

Но он пресек его. Ответил строго:

— Да, как мужчина с мужчиной.

— Ну, говори.

Он еще подождал:

— Игорь, я не знаю и знать не хочу, что у тебя было с Инной, но мы с ней любим друг друга. И это по-настоящему.

Значит, все, что было у меня, не могло быть настоящим! Но я даже не оскорбился. Я почувствовал облегчение, как мальчишка, который вдруг понимает, что ему ни за что не решить задачу по алгебре. И я сказал:

— Поздравляю. У нас ничего не было.

Он обрадовался. Все-таки нам, мужчинам, всегда неприятно знать, что у тебя был предшественник. Я поспешил его успокоить какими-то фальшивыми словами. Было очень отвратно — как будто я отказывался от Инны, предавал ее.

И как я потом ни говорил себе, что поступил правильно, раз они полюбили друг друга, что спортсмен обязан уступать сильнейшему без злобы и зависти — любовь ведь не спорт и нельзя ее решить логикой и разумом, особенно если разум оправдывает слабость.

Слава богу, инстинкты еще не изжили себя. Иногда они очень хорошо проясняют, что разум запутывает. Ведь разум — наш хитрый слуга, он умеет подчиняться, льстя и обманывая. А инстинкт не проведешь, природа не смирится с уловками силлогизмов. Впрочем, все это теория. Я уступил без боя.

— Ты ее любишь? — спросил он со своей деревенской манерой рубить сплеча.

— Мы слишком долго были друзьями, — ответил я жалкую полуправду.

— Но ты не в обиде на меня, старик?

Вот тут бы уж стоило что-то сказать, да ведь я сам допустил его до этих слов, расчищал им дорогу. И у меня оставалось только полная капитуляция.

— Да ну! За что?

— Вот это здорово! Это хорошо, — оживился он, — я, ты понимаешь, боялся. Мы же всегда были друзьями. ( Хотя, если не считать полузабытых детских лет, мы никогда друзьями не были. ) Мне нужны такие люди, как ты и она. ( Вот это было истиной. ) И представляешь, как паршиво бы получилось, если б мы с тобой… Ну, да ты сам понимаешь!

Единственно, на что меня хватило, это не напиться с ним по такому случаю. Зато он успел рассказать, какая Инна хорошая. Он уже называл ее Инкой, и меня это особенно коробило.